Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [129]

— Господи! Чего только не переживешь… Брала бумагу, ручку и решительно писала:

«Любезный друг!»

Клала ручку на стол, ходила взад и вперед, выпивала рюмку коньяку, но письма так и не кончала. Случалось, Одетта подходила к сыну:

— Пьер, мне надо с тобой поговорить.

Но тут же появлялся предлог, чтобы отложить такой, казалось бы, настоятельный разговор. Она перестала прибираться в фургоне. Хозяйство теперь вел Владимир. Безделье окончательно выбило их всех из колеи. После многих месяцев напряженной работы они не знали, куда девать нескончаемые часы, отделявшие утро от вечера. Но главное — что они и не чувствовали, как опустились. После полудня они раскладывали шезлонги и дремали один подле другого, одинокие, словно смертники. Одетта предложила ехать.

— И куда мы приедем? — возразил Дутр.

— А чем мы кончим, если останемся? — спросила Одетта.

Иногда они отправлялись втроем в кино — от безделья, но, возможно, и потому, что им хотелось побыть в людном зале, подышать одним воздухом с публикой, прикоснуться к чужой живой жизни. Однако возвращения были так мучительны, что они предпочли отказаться от развлечений.

Наконец им пришло письмо. Импресарио предлагал ангажемент на две недели в Виши на самый конец сезона. Плату обещали приличную, и Одетта вмиг воспряла духом.

Но Дутр уже попал во власть нового миража и неустанно изучал карту: Арль, Ним, Манд, Сен-Флур, Клермон-Ферран — он тщательно прорабатывал маршрут. У них сейчас есть свободное время, так почему бы не проехаться туристами по всему Центральному массиву? Отъезд послезавтра утром.

Но стоило им выехать, как воодушевление их померкло. Каждый невольно подумал, каково им придется вечером на стоянке. А ночью, когда фургоны стояли на обочине луга и все они уселись кружком, чтобы выкурить последнюю сигарету, никто не отважился взглянуть на соседа. Один Владимир заметил:

— Опять полнолуние.

И тут же спохватился. Поднес два пальца к виску, как привык приветствовать компанию, и отправился спать в пикап. Луна — огромная, грозная — поднималась над горизонтом. Каждый вечер она будет смотреть на стоянку. Трое оставшихся молчали. Каждый чувствовал присутствие двух других, сидящих рядом. Дым их сигарет перемешивался. Никому уже не хотелось спать. Когда луна поднялась наконец достаточно высоко и стала серебряной, как доллар, но со странным неотчетливым рисунком, напоминавшим разом и орла, и женщину, Дутр встал.

— Я иду спать.

Обе женщины последовали его примеру и тоже встали.

— Спокойной ночи.

Дутр проводил Грету, запер ее на ключ — она давно уже не противилась — и спрятал ключ в карман.

— Как глупо то, что ты делаешь, — заметила Одетта.

— Позволь мне судить об этом.

Они остановились, глядя друг на друга.

— Послушай! — начала Одетта.

— Слушаю.

Дутр смотрел на нее: белый лунный свет превратил ее лицо в маску с темными провалами на месте глаз, и он мог только догадываться, как мрачно они блестят, какой суровый огонь готов его испепелить. Одетта медленно отвернулась.

— Выспись хорошо, детка.

Она поднялась по ступенькам фургона, и Дутр остался один, словно часовой, которому поручено охранять стоянку. Он закурил и не спеша обошел фургоны; черная тень скользила рядом с ним. «Моя беда, — подумал Дутр, — мой грех». Небо изнемогало от звезд, словно весенняя яблоня — от цвета. Дутр пожал плечами. «Глупо было бы отказаться от надежды!» — произнес он вслух. Он вошел к себе, добрался по проделанному проходу до кровати и разделся не зажигая ночника. Страшно ему не было. Куда неуютнее ему было с Одеттой. Прежде чем улечься, он приласкал голубок, погладил им головки, провел по горлышку. Одной из них следовало бы умереть, чтобы не нарушать равновесия… Дурная мысль. И какое, собственно, отношение имеют голубки к девушкам? Птицы бродили по клетке. Он долго слушал стук их коготков. Затем зажег ночник. Наконец-то можно уснуть.

X

Теперь они ехали по горным дорогам. Дни были трудными, ночи — жуткими. Ехали вдоль неведомых рек, ехали по пустынным плато, и вдруг по каменистому ущелью выезжали на равнину, над которой пламенело солнце, а вдали на горизонте клубились холмы. Останавливаться никому не хотелось. Владимир сидел за рулем без рубашки, тощий и жилистый, похожий на снятого с креста Иисуса, он ехал первым и, увидев впереди мост или островок тени под каштанами, высовывал из окна руку, подняв большой палец, и вторая машина со скрежетом тормозила. Перекусывали наскоро куском мяса на ломте хлеба, не говоря ни слова. Потом отдыхали. Одетта расстегивала молнию на своем комбинезоне — он был ей тесен в груди, — массировала себе колени. Дутр, растянувшись на траве, курил. Грета мечтательно следила за парящим в небе орлом, а Владимир тем временем заливал воду в радиатор и проверял шины. Наконец Владимир свистел в два пальца, и это значило, что привал окончен. Пикап с прицепом и «бьюик» трогались, выстраивались цепочкой и набирали скорость. Облегчение наступало часам к шести, когда тень от склона падала на дорогу. При закатном солнце и думалось легче, а яблочный воздух, который хотелось укусить, ласкал потные лица. Дутр, привалившись к окну, закрывал глаза, изредка бегло взглядывая назад, на фургон с реквизитом, где томилась Грета. Окошки фургона были плотно занавешены. Нет, сбежать она не могла. Останавливались они возле какой-нибудь деревни, покупали хлеб, ветчину, пиво. Владимир ставил фургоны углом. Дутр выпускал на свободу Грету и шел за водой. Звезды загорались в перламутровом небе. Одетта накрывала стол на свежем воздухе, суетилась вокруг плитки. Приближение ночи внушало ей беспокойство. Именно она усаживала после ужина всех в кружок, и сигарета, которой она забывала затягиваться, обжигала ей пальцы. Вот и от фургонов легла легкая тень — значит, где-то за домами встала луна. Владимир отправлялся в свой пикап. Грета молча уходила к себе в прицеп. И мать с сыном оставались одни, в загончике, образованном фургонами. Между ними стоял стол, на столе лежала пачка сигарет и зажигалка. Время от времени они брали по сигарете и снова откидывались на спинку шезлонга, созерцая мерцающие в бескрайнем небе звезды.