Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [125]

— Ja, — говорила она.

Вконец отчаявшись, он бормотал:

— Вернемся?

— Ja.

Он пожелал себе в возлюбленные безвольную послушную статую. Желание его исполнилось. Грета не отстранялась даже когда он целовал ее, но она была не с ним. Ее вообще здесь не было, и лицо ее становилось с каждым днем все отрешенней. А лицо озабоченной Одетты все больше напоминало грубо раскрашенную гипсовую маску. Владимир избегал своих хозяев. Делать ему пока было нечего, и он с утра уходил удить рыбу, а к вечеру возвращался ни с чем. Дни стояли жаркие. Где-то в окрестностях Бриньоля горел лес. В газетах печатали необычные снимки: голые холмы, дымящиеся сосновые пни, вылетающее из дупла облако пепла. Одетта с Дутром теперь знали наверняка, что Хильду никто не найдет. Но Хильда вернулась; шрам у Греты исчез, и иллюзия стала полной. Казалось, обе сестрички по-прежнему живут в фургоне. И у Одетты, и у Дутра сдавали нервы. Грета, когда оставалась одна, плакала. Она купила себе расписание поездов. Дутр обнаружил его у нее в сумочке.

— Зачем оно тебе? — спросил он. — Ты хочешь уехать? Стоит ли? Давай-ка я у тебя его заберу.

Он показал расписание Одетте.

— Ну, ясное дело, — сказала она. — Что, ты не знаешь, что мы ей поперек горла? Но я ее понимаю, честное слово!

— Ее нельзя отпускать. Куда она поедет?

— В Гамбург, я думаю.

— Это безумие.

— Безумие — стараться ее удержать, — сказала Одетта. — Мы на грани краха. Я практически выбыла из игры. Ты еще кое-как продержишься со своим скетчем, но очень-очень средненько, в самом начале представления. А она? Куда мы ее пристроим? Ты об этом подумал? Нет. Ты никогда ни о чем не думаешь. Она же — Аннегре, и для публики она — гвоздь программы. Поэтому она нас сейчас и губит. Посмотрим правде в лицо: мы с тобой публике не интересны. Интересует ее одна Аннегре. А раз ее нет в нашем спектакле… Делай выводы.

— Можно же все-таки попробовать…

— Что именно? Я написала заявки во все агентства. И получила один и тот же ответ: «У вас есть Аннегре. Возобновите старую программу».

— Что изменит ее отъезд?

— Я тут же найду тебе ангажемент. Конечно, не роскошный, но прожить можно будет.

— Отлично! Могу себе представить, — с негодованием сказал Дутр. — Турне по дырам и забегаловкам!..

— Мы годами так жили, и жили неплохо.

— И это ты называешь жизнью? Ты хочешь сказать, что мой отец жил?!

— А ты полагаешь, что я…

— О тебе вообще нет речи. Речь обо мне, мне двадцать лет!

— Змееныш, — процедила Одетта. — Но ты, надеюсь, понимаешь, что если уж мы дойдем до такого…

Они замолчали, тяжело переводя дух, как борцы после первого раунда схватки.

— Дойдем, и что же? — спросил Дутр.

У лестницы появилась Грета в длинном бледно-желтом платье с витым поясом. Она была похожа на золотистый сноп, и Дутр тут же отвернулся от Одетты. Он услышал, как Одетта прошипела вслед:

— Беги! Беги быстрее! Пользуйся! Долго это не протянется! Дутр уже сбежал по ступенькам и взял Грету под руку. При каждой новой встрече с Гретой в нем вспыхивала сумасшедшая надежда. А позже, когда они шли рядом и он все острее чувствовал, что ее с ним нет, он опять отчаивался и уже не видел ни моря, ни белых парусов, ни праздничного города.

— Грета, неужели вы и в самом деле хотите уехать?

— Ja.

— В Гамбург?

— Ja.

— Вы знаете, что я люблю вас.

— Ja.

Дутр вздохнул. Английская набережная тянулась перед ними, словно дорога в сказку.

— Вы знаете, что я хочу жениться на вас? Обвенчаться… heiraten?

Она отстранилась от него.

— Невозможно.

— Почему? Из-за Хильды?

— Jа.

— Но Хильда бы согласилась.

— Хильда… morden!

До чего же дурацкое ослиное упрямство! О чем ни заговори, упирается все в одно: «Убита! Убита!» Ну и что дальше?

— Грета, вы меня знаете.

Она взглянула на него, но ничего не ответила.

— Я не отпущу вас… Никогда… niemals! Вы моя. Вы мне дали слово.

— Nein.

— Грета! Послушайте… Неужели вам мало всех наших несчастий? Неужели вы хотите, чтобы и я… взял веревку…

Дутр захлестнул невидимую веревку вокруг шеи. Грета схватила его за руку.

— Так не говорите мне все время «нет»… Поцелуйте меня… Liebe!.. Грета… Ты же помнишь!

Он доводил ее до слез и шел за ней пристыженный, а гуляющие оборачивались на них. Теперь он не забывал ни на секунду: она надумала уехать. Стоит ей остаться одной, как она воспользуется этим и сбежит.

Он приказал Владимиру:

— Сторожи ее ночью, но незаметно… Днем я сам справлюсь.

Но и по ночам Дутр просыпался, открывал дверь и смотрел на фургон. «Она там, — думал он. — Как в тюрьме. И очень несчастна. По моей вине?»

Он пытался понять того, кого называли «малютка Дутр». «Нет. Не по моей. Я люблю ее и поэтому защищаюсь…» Он усаживался на ступеньку и, не сводя глаз с узкого окна фургона, доставал свой доллар и подбрасывал: орел… решка… Хильда… Грета… Хильда…

IX

Дутр взял на себя роль тюремщика. Грета постоянно видела его возле себя, и в его глазах, обращенных на нее, читала растерянность и мольбу. Она запретила ему ходить вместе с ней. Он шел позади, шел отстав на семь-восемь шагов, с упорством маньяка. Он видел только ее — смуглую спину, чуть раскачивающиеся бедра и просвечивающие сквозь тонкое платье на свету длинные ноги. Иногда он позволял Грете отойти чуть дальше и с особой остротой чувствовал запах ее духов. Его связывала с нею нитка запаха, который становился ее незримым двойником, и Дутр мог забрать его, обладать им, вдохнуть и затаить в себе. Чуть откинув голову, Дутр долго дышал им, смакуя по капельке, а потом вдруг ускорял шаг и догонял ее. Сердце у него колотилось, его душили слова, которые он не решался сказать. Иногда он подходил к ней поближе, робко предлагая руку, и Грета позволяла ему взять себя под локоть. В этот миг он казался выздоравливающим, чье здоровье еще внушает тревогу. Дутр не гнушался никакими средствами, лишь бы обратить на себя внимание Греты, он был согласен на все, даже на жалость. Но Грета всегда оставалась чужой и настороженной, она вела себя так, словно жила в стане врага. Даже когда она ела — а ела она очень мало, — она всегда сначала осторожно пробовала еду.