Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [123]

— Фокус?

— Да, уверяю тебя. Хотя мои слова кажутся тебе глупостью. Именно фокус. Или, если хочешь, она попала в ловушку.

— Это она тебе так сказала?

— Нет. Но я же вижу.

— В ловушку? Но должен же быть кто-то, кто ее расставил! Дутр тщательно растер носком туфли окурок.

— Знаешь, — сказал он, — так далеко она не заглядывает.

— А ты? Ты ведь заглядываешь?

— Я-то…

Пьер повернулся на каблуках и подошел к Грете, которая стояла в кулисах возле столба, обмотанного веревкой, похожей на канат парусника.

— Вы идете, дорогая? Мы уходим, — сказал он.

Грета смотрела на него как затравленный зверек. Он нежно взял ее за руку.

— Секундочку, — сказала Одетта, — Мне не слишком нравится ваша манера поведения. Hast du wirklich Angst? Woher hast du Angst? Du glaubst, deine Schwester wurde umgebracht?[15]

— Nein, nein, — со слезами на глазах ответила Грета.

— Что ты ей наговорила? — вскипел Дутр. — Я прошу тебя оставить ее в покое!

— А ты, мой милый мальчик… — начала Одетта и замолчала, переводя пристальный взгляд с одного на другую, потом заключила: — Ну ладно, так и быть. Влади, не убирай ничего. Завтра утром начнем репетировать. Но прежде нужно, чтобы эта парочка бестолочей изволила согласиться!..

И она ушла, нарочито громко стуча каблуками. Владимир развел руками, давая понять, что тут он помочь ничем не может. Дутр протянул Влади пачку сигарет. Потянуло сквозняком, занавес шевельнулся, и в мертвенном свете рампы реквизит, разбросанный по сцене, показался печальной свалкой. Дутр щелкнул зажигалкой и поднес огонь Владимиру.

— Послушай, старик, — заговорил он, — объясни Грете, что ей нечего бояться. Скажи ей, что ее сестра покончила с собой.

— Покончить… невозможно, — запротестовал Владимир.

— Но ты все-таки скажи ей… И потом, что ты понимаешь в самоубийствах? Да и вообще, меня мало интересует твое мнение на этот счет. Переведи: Хильда удавилась… Ну давай же, переводи! О Господи!

Владимир долго вытирал платком руки, лицо у него было очень несчастное. Наконец он пробормотал скороговоркой:

— Hilda hat zich das Leben genommen[16].

Грета вскрикнула.

— Дальше! Дальше! — торопил Дутр. — Она накинула себе на шею веревку и разом дернула за оба конца… Другого и быть не могло.

Владимир говорил очень быстро. Как только он замолчал, Дутр продолжил:

— Она ревновала. Она видела, как я вошел к тебе в фургон и поцеловал тебя… Теперь нужно жить, Грета… Нужно забыть… Никто не желает тебе зла… Тем более я…

Владимир переводил и искоса, смущенно поглядывал на Дутра.

— Простите… Владимир сожалеет…

— Хорошо, хватит, — согласился Дутр. — Можешь идти.

Дутр остался с Гретой наедине. Владимир торопливо шел к выходу, и шаги его гулким эхом отзывались в пустом театре.

— Грета…

Дутр медленно подошел к ней и привлек ее к себе.

— Грета, теперь мы можем жить… Ach! Zusammen Leben[17].

Качая головой, она плакала, и ее слезы капали на руки Дутра.

— Грета… Ты же знаешь, что я люблю тебя.

— Jа.

— Ну и?

— Ich will fort![18]

— Не понимаю.

Но тут же он понял.

— Ты хочешь уехать? Тебе плохо с нами?

— Jа.

— Потому что нет больше Хильды?

— Jа.

— Хильда не любила тебя.

Грета с силой оттолкнула его, и Дутр даже не старался понять, что именно с таким негодованием говорит она ему.

— Нет, — снова повторил он, — она тебя не любила. Я уверен. И ты поступишь очень глупо, если вдруг… И потом, Грета, я же здесь… Ich bin dach da![19]

Обняв ее за плечи, он гладил ей щеки, волосы. Зачем говорить какие-то жалкие слова, корежа их и перевирая? Пусть будет она, пусть она будет здесь. Ничего другого ему не нужно. И если она не любит его, то пусть хотя бы позволит ему любить себя…

Он обнял ее крепче, коснулся губами век — они бились и трепетали, как птичьи крылышки, крылья голубки. За занавесом — пустота, ряды безмолвных кресел, а он длил и длил каждый свой поцелуй, словно кому-то бросал вызов. Он медленно вел губами по щеке, и губы его нашли шрамик — новую, младенческую кожу, кожу нежнее, глаже, шелковистее. Как он любил этот шрамик! Благодаря ему Грета из призрака превратилась в реальную женщину. А что она говорит, что думает — не имеет никакого значения. Значима лишь тяжесть тела на его руках — тела, которое после смерти Хильды стало таким реальным и осязаемым, что делалось страшно. Только оно одно и существует в целом свете — его пытка, его казнь и освобождение. Грета хотела было заговорить, но Дутр закрыл ей рот ладонью. Ему нужна живая бездумная статуя, послушная всем его капризам. Но она сопротивляется, все-таки сопротивляется. В ее голубых глазах, которые он видит близко-близко, — протест, желание отпрянуть. Грету нужно завоевывать? Что ж, тем лучше. Он искал ее губы — они сперва убегали от него, потом покорились, но так и не приоткрылись, и он понял, что нежеланен.

— Грета, девочка моя…

— Ich habe Angst…[20]

— Нелепость какая! Чего ты боишься?

Она оглянулась вокруг: на сцене — пусто, волнами ниспадает занавес, в кулисах свисают провода, тросы, оттяжки, а на столике — индийская веревка, которая умертвила Хильду.

— Клянусь, тебе нечего бояться.

Она прижалась к нему, вцепилась в него обеими руками, спрятала лицо у него на груди, лепеча какие-то слова, которых он не понимал. Пусть говорит о любви, только о любви. Не выпуская девушку из объятий, он слегка отстранил ее от себя.