Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз - [5]

— Не сердись, старина… Но нужно уладить еще один вопрос, как ты считаешь?.. Ты очень любезен, что согласился помочь мне…

— Ба! — сказал Флавьер. — Не будем об этом.

— Ты шутишь?

Флавьер легонько хлопнул его по плечу.

— Меня заинтересовал этот случай сам по себе, а не его денежная сторона. У меня такое ощущение, что мы с ней в чем-то похожи и что… да, что у меня есть некоторый шанс разгадать, что она скрывает.

— Но она ничего не скрывает, уверяю тебя.

— Увидим.

Жевинь взял свою серую шляпу и перчатки.

— Как идут дела на адвокатском поприще, успешно?

— Вполне, — ответил Флавьер. — Жаловаться не на что.

— Если я смогу быть чем-нибудь тебе полезен, дай знать… Сделаю это с превеликим удовольствием. Я крепко сижу в седле, особенно сейчас.

«Окопался в тылу», — с неприязнью подумал Флавьер. Мысль эта всплыла так внезапно, что он отвел глаза, чтобы не встретиться со взглядом Жевиня.

— Сюда, — сказал он. — Лифт не работает.

Они вышли на узкую лестницу. Жевинь приблизился к Флавьеру вплотную.

— Действуй полностью по собственному усмотрению, — зашептал он. — Если тебе понадобится что-либо мне сообщить, звони мне в контору, а лучше приходи сам. Мы обосновались в здании рядом с редакцией «Фигаро»… Единственное, о чем я тебя прошу, — чтобы Мадлен ничего не заподозрила… Если она узнает, что за ней следят… Одному Богу известно, что тогда будет!

— Положись на меня.

— Спасибо.

Жевинь спустился вниз. Раз-другой он обернулся помахать рукой. Флавьер вернулся к себе, выглянул в окно: от тротуара отъехал огромный черный автомобиль и устремился к перекрестку… Мадлен!.. Ему нравилось это имя, в звучании которого слышалось что-то печальное. Как могла она выйти замуж за этого увальня? Конечно же, она водит его за нос. Она разыгрывает перед ним комедию. Жевинь вполне заслуживает того, чтобы ему наставили рога. За его ухватки толстосума, за его сигары, катера, административные советы — за все! Флавьер не терпел людей, чересчур уверенных в себе, и тем не менее отдал бы все на свете, чтобы обладать хоть чуточкой их самоуверенности.

Резким движением Флавьер закрыл окно. Побрел на кухню, пытаясь уверить себя, что ему хочется поесть. Но чего? Он обозрел ряды консервных банок, выстроенные в стенном шкафу. Он, как и все, запасался продуктами, хоть и считал это верхом глупости — ведь война, судя по всему, будет скоротечной. Неожиданно это обилие припасов вызвало у него дурноту. Он взял несколько бисквитов и початую бутылку белого вина, устроился было на кухне, но почувствовал себя в ней неуютно и направился в кабинет, откусывая по пути от бисквита. Проходя мимо приемника, он включил его. Правда, он заранее мог сказать, что услышит: «Активность дозоров. Артиллерийская стрельба по обоим берегам Рейна». И все же голос диктора — это хоть что-то живое. Флавьер уселся, отхлебнул вина. В полиции он оскандалился. К военной службе непригоден… К чему он вообще пригоден?.. Он выдвинул ящик стола, выбрал в нем зеленую папку и надписал на картонной обложке в правом верхнем углу: «Дело Жевиня». Вложил в папку несколько листов чистой бумаги и замер в неподвижности, устремив остановившийся взгляд в пустоту…

II

«Должно быть, у меня дурацкий вид», — подумал Флавьер. Как бы рассеянно играя с маленьким перламутровым биноклем, он старался выглядеть высокомерным и пресыщенным, но никак не решался поднести бинокль к глазам, чтобы рассмотреть Мадлен. Вокруг было множество мундиров. На лицах офицерских спутниц застыло одинаковое выражение кичливого удовлетворения, и Флавьер ненавидел их, ненавидел скопом войну, армию и этот театр с его вызывающим великолепием, насыщенный воинственным возбуждением и фривольностью. Когда он поворачивал голову, то видел Жевиня, облокотившегося на балюстраду. Мадлен держалась немного в глубине, изящно склонив головку: она представлялась ему смуглой и хрупкой, хотя в полумраке черты ее угадывались с трудом. У него создалось впечатление, что она прелестна, что в облике ее есть нечто трогательное — быть может, из-за чересчур тяжелой прически. Каким образом толстяку Жевиню удалось добиться любви столь элегантной женщины? Как она смогла вытерпеть его ухаживания? Поднялся занавес, и представление началось, но Флавьера оно совершенно не интересовало. Прикрыв глаза, он воскресил в памяти те времена, когда они с Жевинем из соображений экономии снимали одну комнату на двоих. Оба были чересчур робки, и студентки подтрунивали над ними, норовили как-нибудь поддеть. Среди ребят были и такие, кому, в противоположность им с Жевинем, не составляло труда подцепить любую приглянувшуюся девушку. Такими способностями особенно отличался некий Марко, хотя он не был ни слишком умен, ни слишком красив. Однажды Флавьер спросил, как ему это удается. Марко ухмыльнулся.

— Разговаривай с девчонкой так, будто уже переспал с ней… — сказал он. — И дело в шляпе!

Но Флавьер так и не осмелился. Он просто не мог быть наглецом. Не знал даже, как перейти в разговоре на «ты». Когда он был молодым зеленым инспектором, коллеги подсмеивались над ним, считая его нелюдимом. Его даже побаивались. А когда впервые осмелился познать любовь Жевинь? И с кем? Быть может, с Мадлен. Флавьер называл ее Мадлен, как если бы она была его союзницей, а Жевинь — их общим недругом. Он попытался представить себе обеденный зал «Континенталя». Вот он впервые обедает вместе с Мадлен: подзывает метрдотеля, выбирает вина в меню… Нет, это невозможно! Метрдотель смерит его пренебрежительным взглядом… А потом… огромный зал, который им предстоит пройти вдвоем, дальше комната. Мадлен раздевается… что ж, в конце концов, она его жена!.. Флавьер открыл глаза, ему стало неловко, захотелось тотчас покинуть театр. Но он сидел в самой середине ряда, и было бы просто нахальством побеспокоить стольких зрителей. Вокруг послышались смешки, зародился неуверенный поначалу огонек аплодисментов — пламя разгорелось быстро, охватило весь зал, отполыхало с минуту и угасло. Актеры, само собой разумеется, говорили о любви. Быть актером! От отвращения Флавьера передернуло. Стыдясь своих недавних мечтаний, он украдкой поискал взглядом Мадлен. В золотистом полумраке она вырисовывалась словно на старинном портрете. Драгоценности сверкали у нее на груди, на шее, в ушах. Глаза тоже казались мерцающими бриллиантами. Она слушала склонив голову, неподвижная, как те незнакомки, которыми любуешься в музеях: Джоконда, Прекрасная Ферроньер… На голове возвышалось затейливое сооружение из волос, отливающих медью. Госпожа Жевинь…