Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз - [121]

— Ну вот и пришли. Господин Вобрэ, вы когда-нибудь видели близко покойников?

— Да. Дядю.

— Мужайтесь, — вздыхает Берта и про себя добавляет: «Ведь она, бедняжка, так сильно изменилась!»

Медсестра распахивает двери одного из небольших корпусов, затем оборачивается.

— Ее пока оставили в той же комнате. Но из морга клиники уже делали запрос… Господин Вобрэ рискует опоздать.

Реми входит следом за Бертой. Вот он, удар судьбы! Прямо в сердце. Реми увидел ее сразу, но все смотрит и смотрит — жадно, не замечая ничего вокруг. Он вплотную приближается к железной кровати, хватается за спинку. Тело до того худое и плоское, что кажется, будто под простыней ничего нет. Выделяется только голова покойной на подушке: щеки обвислые, глаза невероятно запали, словно глазницы и вовсе пустые. Похожие лица ему случалось видеть в журналах — на фотографиях вернувшихся беженцев и узников. Реми полон холодного и немного высокомерного спокойствия. Рядом, молитвенно сложив ладони, стоит медсестра. Губы ее шевелятся. Она читает молитву. Нет, это… не мама. Волосы седые, жидкие. Выпуклый лоб безобразный, желтый, ставший уже сухим и безжизненным, словно выброшенная на морской берег кость. Помолиться? Но за кого?.. Глаза Реми, привыкнув к полутьме, которую так и не вытеснил горящий ночник, различают контуры предметов — убогие декорации жизни в заточении. На прикроватном столике что-то поблескивает: обручальное кольцо. Какая жалкая насмешка. И Реми вздрагивает, сдерживая рыдания. А чего он, собственно, ожидал? Зачем пришел сюда? Теперь Реми уже и сам не знает… Определенно лишь одно: он ничего не выяснил. Мама, как и прежде, далека и недосягаема. Разве что Клементина все объяснит, даже если она сама так и не поняла, что… Только захочет ли она рассказать?

Реми снова переводит взгляд на задеревеневшую голову, терзаемую кошмарами и, похоже, до сих пор от них не избавившуюся. На шее виден бледный вздутый шрам. Он наискосок пересекает горло и заканчивается тонкой, словно морщинка, линией под самой скулой. Реми трогает медсестру за рукав.

— Как вы думаете, — шепчет он, — отчего она помешалась: от физических или душевных мук?

— Я не совсем понимаю ваш вопрос, — отвечает Берта. — Ведь она сначала лишилась рассудка, и именно в этом состоянии, уже потом, попыталась…

— Все верно… Но не кажется ли вам, что ее что-то тяготило… как будто она боялась… навредить своим близким, навлечь на них беду?

— Нет, не замечала такого.

— Ну конечно нет! — поспешно соглашается Реми. — Я говорю глупости.

Берта тоже переводит взгляд на землистое лицо умершей. — Ей теперь покойно. Там, наверху, светло всем.

Медсестра крестится и добавляет тоном, каким привыкла отдавать распоряжения:

— Поцелуйте ее.

— Нет, — отказывается Реми.

Он отдергивает руку от железной спинки и слегка пятится. Нет. Это выше его сил. Конечно, он любит маму… но не эту, не мертвую. Та, которую он любит, всегда живая.

— Нет… Не надо, не просите.

Реми стремительно покидает комнату, моргая и откидывая со лба то и дело спадающую челку. Его догоняет Берта.

Сдерживая судорожные рыдания, Реми опирается на руку медсестры.

— Не щадите меня, пожалуйста, — шепчет он. — Скажите всю правду. Не может быть, чтобы она вообще не разговаривала.

— Повторяю вам: никогда. Больше того, стоило к ней подойти, и она — как бы это сказать — ладонями глаза прикроет, чтобы не видеть вас. То ли это был тик, то ли осмысленный жест — мы так и не выяснили. Похоже, она боялась всех, кроме вашего дяди.

Реми молчит. Спрашивать больше не о чем. Все ясно. Он понял. Даже в сильном помешательстве мама все еще помнила, что может принести несчастье. Никаких сомнений.

— Благодарю вас, мадемуазель… Не провожайте меня. Я легко найду дорогу сам.

Однако в этом Реми ошибся — он блуждает по дорожкам, пока садовник не выводит его к воротам. Реми, пошатываясь, идет к машине; голова его раскалывается от боли, словно по ней стучат молотками. Такси катит по мостовой в тусклом полуденном свете. Дома, наверное, заждались. Может быть, даже уже волнуются, что его так долго нет. Еще бы! Ведь и он своего рода опасный безумец, оставленный без присмотра и разгуливающий по городу с оружием — с этим даром, что страшнее всякого оружия…

И ничего подобного: отца, оказывается, и самого пока нет, а Раймонда, сославшись на усталость, к завтраку не спустилась. За накрытым столом сидит одна Клементина и вяжет. Она сразу же улавливает: что-то произошло.

— Реми, что с тобой? Заболел?

— Она умерла! — бросает Реми ей в лицо, словно оскорбление.

Старушка и юноша смотрят друг на друга: какая она сморщенная, какие выцветшие глаза за стеклами очков…

— Бедный мой мальчик, — вздыхает Клементина.

— Ну почему ты до сих пор молчала? Почему?! — кричит он, весь дрожа от ярости и отчаяния.

— Потому что ты все равно ничего бы не понял… Мы все думали, что так будет лучше.

— Вы меня обманывали… Но я знаю, чего вы боялись!

Вот когда она встревожилась: кладет вязание на покрытый скатертью стол, хватает Реми за запястье.

— Оставь меня, — требует Реми. — Мне надоели все эти ваши ухищрения. Все эти шушуканья… Весь этот заговор за моей спиной.