Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз - [120]

Откинувшись на сиденье, Реми разглядывал незнакомый ему город: небо над Парижем все больше хмурилось, на улицах становилось все тише. Не попадись ему это письмо, уже никогда бы не отыскать маму. Значит, истина и впрямь так ужасна?.. Ведь если бы мама помешалась, то зачем было ее так упрятывать? И разве решились бы объявить ее умершей?.. Упрятали не только ее… Ведь и его пытались отгородить от мира неприступными стенами. Чтобы ему, Реми, было лучше, спокойнее — так его якобы оберегали… А как они все перепугались, когда он встал на ноги, начал ходить!.. Как поспешно опускал голову отец… Как быстро отводил взгляд… А Клементина всегда начеку, всегда в страхе… Если он и впрямь унаследовал от мамы этот ужасный дар, тогда все сразу становится ясно… Скорее бы разузнать!

Машина свернула на улицу, по обе стороны которой тянулись особняки с палисадниками. Больница среди них угадывалась еще издали; она была обнесена высокой стеной с раздвижными воротами. Шофер затормозил.

— Я недолго, — бросил Реми.

И медленно пошел ко входу. Высокие стены напомнили ему Мен-Ален — тюремные стены, за которыми прошло отгороженное от мира детство. Реми нажал кнопку звонка.

— Могу я видеть доктора Вернуа?

И вот Реми следует за дежурным. Вокруг — корпуса, между ними — лужайки. Когда-то и мама вот так же впервые шла здесь. Может, она выходила на прогулку и бродила как раз по этим дорожкам? А он в это время, будучи на положении больного, жил припеваючи: ни воспоминаний, ни забот… До чего же удобно потерять память!

Они поднимаются по лестнице, идут по коридору с натертым до блеска полом. Дежурный стучит в дверь и отходит в сторону. Реми ступает на порог кабинета, пахнущего воском. Еще не разглядев доктора и медсестру в прохладной полутьме, он угадывает удивление на их лицах.

— Реми Вобрэ, — тихо представляется он.

Доктор встает из-за стола: высокий, крупный, суровый; на щеках лежат синеватые, холодные тени. Он окидывает Реми пристальным взглядом профессионала, которому видно и внутреннее состояние человека — вот так же он, наверное, осматривает и маму.

— Но я ожидал увидеть другого господина Вобрэ — вашего отца. Это он вас прислал?

Реми мешкает с ответом, и доктор добавляет:

— Я звонил ему и, должно быть, не слишком мягко сообщил ужасную новость… Я очень сожалею.

Реми растерянно качает головой.

— Примите мои соболезнования, господин Вобрэ, — продолжает доктор. — Но для нее это даже лучше, уверяю вас… К тому же она нисколько не мучилась… Не правда ли, сестра?

— Да-да, — поспешно отвечает та тихим голосом. — Она скончалась, не приходя в сознание.

Только бы устоять на ногах! Только бы не заплакать и дослушать до конца! Ведь доктор вряд ли захочет тратить время на рассказы о ненужных подробностях. Напоследок Вернуа еще раз, по профессиональной привычке, пробегает взглядом по фигуре Реми, прикидывает пропорциональность размеров головы, рук и ладоней. Затем опять усаживается за стол, расспрашивает, продолжая делать пометки в отпечатанном тексте.

— Вы, конечно, хотели бы взглянуть на нее?

— Да.

— Мадемуазель Берта, проводите, пожалуйста, господина Вобрэ.

Реми идет по коридору рядом с Бертой. Ей лет пятьдесят, маленькая, круглая, плотно сбитая. Кого-то она напоминает: те же глаза, взгляд — ласкающий, успокаивающий, словно размягченный прошедшими перед ним человеческими страданиями. На Безбожьена — вот на кого она похожа.

— Вас зовут Берта Вошель? — тихо спрашивает Реми.

— Да… А откуда вы знаете?

— Среди дядиных бумаг я нашел ваше письмо. Последнее… О несчастном случае с дядей вам, вероятно, известно?

Медсестра кивает в ответ.

— Вы часто ему писали? — продолжает Реми.

— Раза два в месяц. А в последнее время и чаще. Вообще в зависимости от состояния пациентки… Нам сюда.

Они пересекают лужайку, идут вдоль большого двухэтажного здания с зарешеченными окнами, через которые видны палаты, а иногда и вдавившиеся в подушки неподвижные головы их обитателей.

— А моему отцу вы когда-нибудь писали?

— Нет. И даже ни разу его не видела. Как и доктор. Правда, мы здесь только шесть лет… До нас работал доктор Пеллисон; возможно, тогда ваш отец приходил… Хотя вряд ли. Он присылает чек — каждые три месяца. И все.

— А дядя бывал?

— Ему часто приходилось уезжать из Парижа, но он всегда навещал, если мог.

Вспомнив дядю Робера, медсестра улыбается. И уже более доверительно смотрит на Реми — на дядиного племянника.

— Когда он приезжал, его машина была битком набита всякими пакетами, подарками, цветами… Веселый был, все шутил с нами. После его посещений ваша бедная мать становилась тихой и спокойной.

— Она его узнавала?

— Нет, что вы! Она ведь была очень тяжело больна.

— А она… разговаривала? То есть, произносила хоть бессвязные фразы, слова?..

— Нет. Она вообще не говорила. И это молчание было, пожалуй, еще тягостнее. В сущности, особых хлопот она не доставляла… Не окажись вы в таком состоянии — ну, вы понимаете, о чем я, — так ее вполне можно было бы отправить домой.

Они огибают угол здания, углубляются в парк, где за живой изгородью из бересклета виднеются небольшие больничные строения, около которых снуют медсестры.