Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс. - [14]

— Ты раньше знала Нуармутье?

— Нет. Муж часто рассказывал мне об этом доме, но я не думала, что буду принуждена жить здесь.

— Почему принуждена?..

Однажды Мириам, сжав мне руку, сказала:

— Послушай, Франсуа. Не делай из меня дуру. Виаль тебе все рассказал. И не пытайся отрицать.

— Но, уверяю тебя…

— Не лги. Он наверняка говорил тебе о смерти моего мужа.

— Так, в общих чертах. Но ты там была ни при чем.

— Верно. Я всего лишь желала ему смерти… долго желала, потому что жизнь с ним была сущим адом. А потом произошел этот несчастный случай.

В тот день я этим ограничился. И только потом спросил уже сам:

— Скажи, а кем был для тебя в действительности Виаль?

— Другом. Даю тебе честное слово, Франсуа. Он-то сделал все, чтобы стать больше чем другом, но меня не оставляло ощущение, что он относится ко мне как к своей пациентке. А мне это не нравится. Для него я не такая женщина, как все… А для тебя?.. Ты тоже находишь во мне что-то особенное?

— Да. Твой талант художника.

Я был уверен, что эти слова доставят ей удовольствие, и к тому же это давало мне возможность уклониться от прямого ответа. Ведь по прошествии времени я и впрямь обнаруживал в ней нечто необычное. В ней было какое-то скрытое неистовство, чем она весьма походила на своего гепарда. Нередко она набрасывалась на Ронгу, бранила ее последними словами, и ноздри ее при этом гневно раздувались, а губы опоясывало белое кольцо. Или же она прогоняла Ньетэ ударами ремня, и зверь становился тише воды, ниже травы. В этих кратких вспышках Мириам разряжалась. Сама она эти приступы ярости называла «мои тропические бури» и извинялась за них передо мной. Я предчувствовал, что скоро они разразятся и над моей головой. Вообще, по мере того как шли дни, тучи сгущались. Если ухудшение моих отношений с Мириам шло медленно, то другие, более далекие угрозы нарастали ощутимо. Мои поездки не могли оставаться незамеченными. Разумеется, их оправдывало мое ремесло. И все-таки я слишком часто бывал на острове. Счастье еще, что Нуармутье — мирок особенный, замкнутый на себя и мало интересующийся жизнью материка. Тем не менее я решил сделать свои посещения более редкими и начал с того, что не пересекал пролив целых четыре дня. Бушевавший в это время шквал равноденствия затруднял проезд и послужил мне солидным предлогом. Конечно, от нетерпения я грыз удила, но как-то выдержал. Никогда раньше я не был таким мрачным. Семейные трапезы сделались настоящей пыткой. Мои слова звучали фальшиво, мои молчания звучали фальшиво, мое дыхание, моя жизнь — все звучало фальшиво. Элиана же была по-прежнему терпелива, по-прежнему внимательна.

— Тебе бы не мешало отдохнуть, — советовала она. — С утра до вечера на колесах. В таком режиме того и гляди свалишься.

Ливень барабанил по крыше, испарялся с асфальта на дорогах. По обочинам сбивались в кучу коровы. Я катил по шоссе, мою машину сотрясали порывы ветра, а в глубине моего существа жило упорное желание, изводившее меня денно и нощно, как древоточец. Я останавливался на побережье. Белесое море окружало вдали маяки, окутывало остров пеленой из брызг. Мириам исчезла, и мне хотелось завыть по-собачьи.

С первыми лучами солнца я уже ехал по Гуа. Я был готов извиняться, унижаться. Мириам рисовала в гостиной. Она бросилась в мои объятия. Кратковременная разлука свела с ума нас обоих. Мы засыпали вопросами друг друга. Я рассказал ей об этих четырех днях без нее. Я лечил коров, лошадей, что еще? Постригся вот… Мы рассмеялись. Я прижал ее к себе. Она — что ж, она вышла прогуляться, промокла до нитки… с ее синего плаща, что висит там, на ручке окна, до сих пор стекает вода… она поцапалась с Ронгой… закончила эскиз порта Сетте Кама.

— Я сделала еще кое-что… Сейчас увидишь.

Она вынула из папки для эскизов лист с карандашным наброском.

— Узнаешь?

Нет, я не узнавал. Хотя…

— Да это же твой дом, — сказала Мириам. — Там ограда. Здесь колодец. Тут главный фасад и стена гаража. Знаешь, я взяла все это из головы. Так что особой точности не жди.

Сходства не было даже приблизительного. Ручкой я кое-как исправил рисунок и собирался уже набросать план усадьбы, как вдруг взгляд мой упал на картину с изображением карьера, по-прежнему в наказание повернутую к стене. Я убрал ручку в карман. Глупое побуждение, согласен. Но я имею привычку повиноваться подобным побуждениям. Они частенько пригождались мне в моем ремесле.

— У тебя недовольный вид, — заметила Мириам.

— Нисколько.

— Когда тебя нет здесь, я пытаюсь следовать за тобой, — продолжала Мириам. — Я закрываю глаза. Сосредоточиваюсь. И мне кажется, будто я с тобой. Не будь у меня этого, представляешь, до какой степени я была бы одинока?

Мы ступили на опасную, скользкую дорожку завуалированных упреков, тягостных недомолвок. Становилась, увы, уже привычной сковывающая нас напряженность. Мириам порвала свой рисунок, и разговор перешел на другое. Естественно, я не мог утверждать, что передаю с абсолютной точностью каждое наше слово. Некоторые разговоры подзабылись, от других остались лишь обрывки фраз, интонации. Но я совершенно уверен, что не ошибаюсь в главном. Так, я помню, что этот эпизод имел особое значение. После него Мириам утратила былую непринужденность. У меня появилось ощущение, что она скрывает от меня свои мысли, хоть и старается быть мягкой, покорной, открытой. Я пытался расспрашивать Рон^, что было нелегко, поскольку Мириам не отпускала меня от себя ни на шаг. Со своей стороны и Ронга явно избегала меня. Я догадывался, что она меня недолюбливает. Ведь я нарушил покой этого дома. По большому счету я отобрал у нее и хозяйку, и зверя. Ее ревность была мне понятна. Одним словом, мы вступили в период молчания. Мы, раньше болтавшие взахлеб о чем угодно, теперь безмолвно проклинались по саду'. О своих занятиях живописью Мириам уже не заикалась. Она больше не строила те проекты без будущего, которые ей прежде так нравилось в шутку развивать… «После — ну, ты знаешь, о чем я подумала: когда мы разбогатеем…» Или: «Будь я твоей женой, ты знаешь, что бы я хотела купить…» При этом она бросала на меня взгляд искоса, и я пытался с улыбкой войти в эту игру, всегда чуточку жестокую. Теперь — ничего похожего. Может, я ранил ее? Она уже не пыталась меня задержать, когда я целовал ее перед отъездом. Одна только Ньетэ доставляла мне радость. Она следовала за мной повсюду своей трусцой отощавшей собаки, и ее маленькая голова с круглыми ушами и складками шкуры у раскосых глаз была все время повернута ко мне — она подстерегала готовность к игре или знак ласки. Мириам отдалялась от меня, я отдалялся от Элианы. Вечерами в подавленном настроении я бродил из комнаты в комнату. Останавливался у окна своего кабинета и созерцал уснувший остров, размеренные вспышки маяков, гнущиеся под ветром тамариски. Раскуривал трубку — я начал курить. Куда пойти? Где спрятаться? Элиана уже была в постели. Она долго ждала меня. Когда она наконец засыпала, я проворно раздевался и проскальзывал под одеяло. Выхода не было. И все-таки я по-прежнему наивно верил, что подобное положение может длиться сколь угодно долго; Мириам пришлось открыть мне глаза. Я до сих пор вижу эту сцену. Мы сидели на балконе и пили кофе. Ньетэ, наклонив голову, с закрытыми глазами громко хрумкала кусочками сахара, роняя повсюду слюни.