Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс. - [12]

Ведь и я, подобно Мириам, преступал границу. Она пролегала посередине Гуа, меж двух маяков с белыми огнями. То было секретное место, не обозначенное ни каким репером. По правде говоря, эту границу я преодолевал в своем сердце. Я переставал быть Рошелем. Я становился тем, кого любила Мириам. Я прибавлял скорость. Из-под колес летела вода. Я внимательно следил за тем, чтобы не сойти с дороги, которая в этом месте делает довольно крутой поворот. Я, обычно такой спокойный, выдержанный, осыпал бы море проклятиями, если бы отлив на какое-то время запоздал открыть мне эту темную, блестящую, ухабистую дорогу, которая вела меня к острову, к моей радости. Непрочной радости, которой угрожали тучи, ветры и приливы. Прилив ни в коем случае не должен был отрезать меня от берега. Если бы я провел двенадцать часов на острове, то потом был бы обречен придумывать объяснения, лгать, будоражить Элиану. На это я пойти не мог. Моя вина представлялась мне тем незначительней, чем короче был отмеренный мне отрезок счастья. Я смотрел на Мириам и поглядывал на небо. Я обнимал Мириам и поверх ее плеча бросал взгляд на наручные часы. В глубине своего существа я чувствовал, как воды медленно поворачивают вспять там, на песчаных отмелях, как сворачивают удочки рыболовы, собираясь возвращаться. И ждал… ждал последнего мига… самого тягостного, когда Мириам испытывала на мне свои чары. А потом заставлял себя оторваться от нее и на полном ходу мчался домой по извилистой дороге, обсаженной мимозой в цвету. С привкусом предательства во рту я спускался к океану. Меня окружала вода. Безразличная ко всему, она поднималась. Вот уже начинали оживать выброшенные на мель лодки. Автомобиль рыскал, вилял от колеи к колее. Я изо всех сил устремлял его вперед, страдая вместе с ним. Но вот я достигал середины Гуа и, обретая другой мир, обретал в себе Рошеля. Я уже ненавидел эту безумную и безвыходную жизнь. Я хотел заключить в объятия Элиану. Я давал себе клятву больше ногой не ступать на остров. Временами, когда усталость наваливалась на меня сильнее обычного, в голову мне приходила мысль остановиться, дождаться затопления. Я желал, чтобы с машиной приключилась поломка и прервала мой бег. Кто меня тут увидит? Я исчезну в этой пустыне, как и многие до меня. Газеты поведают о несчастном случае, в очередной раз потребуют строительства моста, и все будет кончено. Но эта опасность, эти страхи в конце концов лишь подстегивали во мне желание жить. Я разбрызгивал колесом первые, самые нетерпеливые языки воды, переключал передачу и, освобожденный, влетал по склону на берег. Я возвращался в свою стихию. Я узнавал каналы, окаймленные кучками соли. Из глубин неба навстречу мне являлось болото, до слуха доносилось блеяние ягненка. Дурной сон развеивался. Мириам удалялась. Я подставлял лицо ветру, и он, казалось, относил вдаль от меня, подобно последним искрам головешки, порывы страсти, которую я на несколько часов торжественно предавал анафеме. Я отрабатывал вызовы и по возвращении домой тотчас поднимался к себе в кабинет. Закрывшись в прилегающей к нему маленькой душевой, я долго отмывался от запаха гепарда. Потом спускался и целовал Элиану. Нет, я нисколько не лицемерил. Я чувствовал бы себя чрезвычайно несчастным, если бы не поцеловал ее. Ко мне подходил Том. Он обнюхивал, обследовал меня — тот вражий запах он запомнил надолго. Лоб его озабоченно морщился — лоб честного пса, который пытается понять, — и держался он вне досягаемости моей руки. Между нами все время витал неуловимый призрак Ньетэ. И я все время боялся, как бы Элиана не нашла его поведение странным. Иногда она говорила:

— Что, уже хозяина не узнаешь?

Я чувствовал, что бледнею, и давал себе зарок не возвращаться туда. Но я был сродни наркоману. Я забывал Мириам; я добросовестно, со всем тщанием трудился. Дни текли безмятежно. И вдруг, откуда ни возьмись, меня охватывала тревога. Начинали дрожать руки. На спине выступал нездоровый клейкий пот. Синдром абстиненции, проще говоря — нехватки! Мне не хватало Мириам. Приходилось выпрямляться, тереть глаза. Я массировал желудок, пытаясь развязать этот узел из нервов и взбунтовавшихся мышц, что тянули меня к морю. Нечто подобное испытывают, должно быть, мигрирующие животные. Меня буквально засасывало. Долгая минута требовалась мне для того, чтобы вновь овладеть собою, и наконец невидимая рука вдруг разжималась. Когда приступ накатывал в разгар работы, мне стоило большого труда его скрыть. Мне подносили стаканчик вина, сдабривая его расхожей шуткой. Когда же это приключалось со мной в дороге, мне приходилось бороться с собой, чтобы не рвануть в сторону Гуа, вскочить там в какую-нибудь лодку… Мириам! Чем же она держала меня? Плотью? Нет, все было далеко не так просто. О да, разумеется, благодаря ей я познал восхитительные ощущения. Но меня не назовешь игрушкой страстей. Я слишком чувствителен, чтобы быть по-настоящему чувственным. Удовольствие всегда оставляло меня неудовлетворенным, как если бы мне приоткрывали истину и тотчас ее отбирали. Мне не очень-то хочется вдаваться в подробный анализ; тем не менее я обязан быть с вами предельно откровенным, я этого не забываю. Когда я держал Мириам в объятиях, на какую-то минуту, хоть и отчаянно краткую, она становилась животным — это слово я пишу с уважением. В такие минуты она бывала целиком моя, я познавал ее до самых глубин души. Любые ее мысли читались моими руками без усилия, как у животных; между нами исчезало всякое расстояние. Малейшее поползновение ко лжи я ощутил бы на ее коже как нездоровую испарину. И, как мне кажется, она тоже чувствовала это подобие животной чистоты, к которой я ее понуждал, и от этого лишь острее испытывала блаженство. Иногда ей случалось разрыдаться, как если бы до того она принадлежала плохим хозяевам. Сейчас я сделаю одно признание, которое дается мне нелегко, но раскрывает глубинную суть вещей: в любви к Мириам как бы в наивысшей мере проявлялось мое призвание. Мои глаза, пальцы притрагивались к самому сокровенному в жизни, где она переходит во взгляд, в дрожь, где смешиваются ощущения и кровоток. А потом Мириам ускользала от меня. К ней возвращался дар речи. Между нами опускалась завеса мыслей, и тут начиналось мое мучение. Да, я только что обладал женщиной, но не Мириам. И я неизменно наталкивался на одно и то же препятствие: наш союз разбивало ее прошлое. Я безраздельно властвовал над ее телом, но ни на миг не вторгался в ее память. Я понимал, что никогда не смогу излечить ее от воспоминаний. Иногда я убеждал себя: «Чем она была раньше, меня не касается. Она любит меня, значит, начинает жизнь сызнова, отвергая все пережитое прежде». К несчастью, в этом прошлом была смерть ее мужа, тайна этой смерти, и эта тайна завораживала меня.