Брат мой, Гензель - [4]

— Жалко, — протянула я и со вздохом покрутила в пальцах первый же выуженный из карманов голубой камешек.

— Ничего! Нам главное выйти, а камни… ну что камни? И без них жили, — совсем как взрослый проговорил Генка и первым бросил камень в опавшую хвою. Мы побрели снова, на этот раз не так быстро, как раньше. Густой подлесок опутывал ноги, дергал за одежду, будто пытаясь удержать, не пускать вперед, к родному дому, где ждала нас бабушка и, наверное, уже беспокоилась вовсю. Я снова принялась хныкать, но Генка больше не делал мне замечаний. Наверное, он тоже вымотался и шел теперь медленно, ссутулившись и шаркая ногами, как столетний старик. Время от времени он останавливался, чтобы кинуть в подлесок очередную стекляшку, и продолжал брести, таща меня за собой, как тяжелую куклу. Да еще возобновился кашель — надсадный и мокрый, совсем как по утрам у отца: «кашель курильщика», — так называла его мама.

— Слышишь? Он остановился и повернул лицо, всматриваясь в густую чащу. Я обернулась тоже, и почудилось, будто неподалеку качнулась и выпрямилась еловая лапа.

— Наверное, сорока, — неуверенно проговорил Генка, хотя ни птиц, ни животных мы за все это время не встречали.

— А если не сорока? — шепотом спросила я. Генка удивленно поднял брови.

— А кто?

— Бабай… Брат хмыкнул и отмахнулся рукой от лезущей в лицо ветки. Я снова оглянулась через плечо и тут заметила, как в траве блеснуло что-то голубым сполохом — это был лежавший под молоденькой елью стеклянный камешек. Генка поглядел тоже, и его лицо разом посерело, осунулось.

— Значит, кругами ходим, — бесцветным голосом просипел он. В это время клубящаяся мгла заволокла лес окончательно, перемешала все краски, оставив только серое и черное, только пустоту и мрак. Я почувствовала слабость в коленях и села прямо на землю.

Где-то снова качнулись ветви, и болотный запах стал еще явственнее, так что я даже зажала пальцами нос.

— Гена, ты тоже чуешь? Он не ответил, лишь схватил меня за руку, и я вздрогнула: настолько ледяным оказалось его прикосновение.

— Быстрее, — шепнул он мне и юркнул в густые заросли папоротника. Теперь я явственно слышала шаги: мокрые, хлюпающие. Будто на ногах идущего были надеты ласты, а сам он только-только выбрался из стоялого и затхлого пруда. Вонь стала невыносимой, и я уткнулась брату в плечо, но это не принесло мне облегчения: его футболка все еще была сырой и тоже пахла тиной. Шлеп… шлеп… Шаги теперь были совсем рядом. А еще я слышала голодные чавкающие звуки — так цепной пес мог чавкать и пускать слюни на брошенную в миску кость. «Это Бабай, — подумала я. — Мы нашли его клад и теперь он идет по следу, оставленному камешками…» От страха живот скрутило судорогой. Я скорчилась в три погибели, прижала кулачки к груди, чувствуя гулкое биение собственного сердца и слыша, как дыхание брата с хрипом выходит из его рта. Шаги и голодное чавканье прекратились. «Ушел?» — хотела спросить я. Но лишь приоткрыла рот, как на меня дохнуло вонью болота и я услышала голос — теперь, спустя много времени, он до сих пор приходит ко мне во снах, — сиплый, булькающий голос, будто доносящийся через многие слои затхлой воды и грязи.

— Вкусные детки, — произнес он. — Нежные детки… Что-то упало рядом со мной, и я едва не взвилась из своего укрытия, но Генка держал меня крепко. Только широко распахнутыми глазами глядел под ноги, где теперь лежал круглый зеленый камешек.

— Ах, как блестят! Ах, как шуршат! — снова раздался в вышине сиплый шепот. — Синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава… Берите, берите любые! Берите, мои сладкие детки. И оставайтесь со мной… Оно начало смеяться — по крайней мере, тогда я подумала, что это был смех, — сырое клокотание воды в мертвом горле. Мерзкие, хлюпающие звуки… А потом я увидела щупальце. Что-то темно-зеленое, как сгусток тины и грязи, покрытое слизью и бородавками — оно поднырнуло под заросли и обвилось вокруг Генкиной щиколотки. Второе щупальце коснулось моего колена, но схватить не успело — я отпрыгнула в сторону, и тогда оно обхватило Генку за пояс. Вот тогда я закричала. Я кричала, захлебываясь и срывая горло. Воздуха не хватало, вонь забивала ноздри, и весь мир оказался размытым, словно погребенным под толщей воды. И я только видела, как Генка медленно и неотвратимо погружается в заросли папоротника, извилистые и длинные, теперь больше похожие на водоросли. Я видела, как он протягивает руку, и его ледяные, мокрые пальцы касаются моей руки — и моя ладонь тяжелеет. Как он открывает рот, словно силится что-то сказать, но из гортани выплескивается мутная жидкость, а распахнутые глаза стекленеют…

…а потом не стало ни Генки, ни мглы, ни пахнущих тиной щупалец.

Кто-то гладил меня по мокрым волосам, пока я отплевывалась от воды и кашляла долго, надрывно, судорожно хватая ртом воздух, будто на время разучилась дышать.

— Генка… где? — это были первые слова, произнесенные сразу же, как меня вытащили из реки. Но никто на них не ответил. Я не знаю, было ли галлюцинацией путешествие через темный лес.

Привиделась ли мне та яма, полная сверкающих камешков и человечьих костей. Утащило ли Генку неведомое чудовище или он сам захлебнулся, пытаясь спасти меня, но сам закрутившийся в водовороте. Уже потом я узнала от матери, что шансов у него не было никаких — в больнице Генке удалили часть легкого. Но все же, ценой своей жизни, он спас меня из цепких объятий того монстра, что взрослые называют Смертью. Я была рядом с ней так близко. И иногда во сне мне все еще слышится сиплый шепот: