Бранденбургские ворота - [8]

Последние годы жил Петр Антоныч в одной квартире с Бугровым. Кроме них, жили тогда в общей квартире из восьми комнатушек Фенька-самогонщица с очередным хахалем Долдоном, известный в Устинских банях горбатый мойщик Прошка Потри-ка Спинку, веселый стекольщик Балуев со своей немой женой и четырьмя писклявыми девчонками и еще три рабочих семьи с ребятишками.

Комната Антоныча по размеру считалась средней, единственное окошко выходило в сад, на верхушку старого тополя. Котомкин всячески оберегал окружающих людей от своей чахотки, нажитой им на каторге: в раковину, например, никогда не плевал, а использовал для этого специальную баночку из темно-бурого стекла с железной крышечкой. Как закашляется, зайдется — так сразу за свою баночку.

Как-то Андрюшка спросил отца:

— Политкаторжане — они все с такими баночками?

— Почти все, — ответил отец.

Комната Петра Антоныча заставлена книгами, словно дровяной сарай поленницами. Они уложены вдоль стен от пола почти до потолка. От двери к самодельному столу и от стола к железной прогнутой кровати ведут узенькие коридорчики. Возвращается Котомкин с работы поздно, и, если не занимается политпросветом с соседями, сразу садится за свои книги. И сидит долго, иной раз до рассвета.

Фенька-самогонщица спервоначала хай подняла: «Щечик обчий, а он липистричество жжоть!» Но Антоныч урезонил скандалистку: согласился оплачивать половину суммы в общей квартирной жировке.

Узнав про хамство Феньки, Иван Бугров выругал ее:

— Сунулась, халява, со своим сивушным рылом к такому человеку! Подумаешь, на гривенник тока он пережгет. Ну и что? Антоныч самого себя сжег для людей и никому, жировки не предъявляет!

Очень уважал отец Петра Антоныча. Готов был любого «бывшего» изрубить за него шашкой в мелкую капусту. Раз он подвел тихонько Андрюшку к приоткрытой двери соседа и показал: сидит Петр Антоныч за столом, за толстыми книгами, что-то читает, выписывает, думает, опять читает.

— Марксист! — прошептал отец таинственно и благоговейно. — Все насквозь прошел. Образованный, а все читает, учится, пишет!

— Зачем же тогда?

— Жизнь, брат, не стоит на месте.

— А кто они, марксисты?

— Ученые большевики. Людям дорогу освещают. Самая завидная доля! Вот бы тебе стать таким!

— Где уж мне! — усомнился Андрюшка. — Я обыкновенный…

ГЛАВА II

Широкие окна графского замка раскрыты настежь. Недвижны освещенные луной огромные платаны в парке. Тихо во всех залах, превращенных в госпитальные палаты. Только изредка раздается сердитое бормотанье, отчаянная русская ругань или резкий болезненный вскрик, Но боль теперь чаще не от пулевых и осколочных ран — эти раны у большинства заживают, — от воспоминаний.

В голове у каждого из отвоевавшихся офицеров свой архив незабываемых диапозитивов. Но в сюжетах много сходного: прут на позиции десятки фашистских «тигров», а у наших артиллеристов и бронебойщиков боеприпасы на исходе, отбиваться нечем. Или, скажем, заходят с неба по кривой воющие «хейнкели» и сбрасывают бомбы прямо на твой окопчик, точно тебе в темечко. А ты сиди и жди: авось промажут, авось на сей раз пронесет.

Память своенравна. Иной раз она высвечивает только отдельные детали, но уж зато крупным планом и такие, что не знаешь, куда деваться от тоски. Глаза смертельно раненного друга, с которым прошел бок о бок полвойны… В них мука и прощание с жизнью. Спешат они передать самую великую тайну, но не успевают — гаснут бессильно, как угли прогоревшего костра.

Когда начинает мерещиться подобное, то уж лучше не спать вовсе. И стараться вспомнить что-нибудь по своей воле — не по капризу памяти…

* * *

Однажды отец остановил в коридоре Катеринушку и смущенно попросил:

— Вы моему белобрысому спуску не давайте. Немецкий язык он должен изучить на ять. Когда поднимутся германские пролетарии, то сразу понадобятся толмачи, которые немецкий язык знают. Нам нужно будет побыстрее столковаться с вашими товарищами. Верно я понимаю, товарищ Райнер?

Катеринушка одобрительно кивала белой, как хлопок, головой:

— Ошень вер-рно, геноссе Бугров! Ошень! — И категорически уверяла отца: — Будет, геноссе Бугров, ваш сын говорить по-немецки, как… geborener[11]… как уродивший берлинец! Ему есть необходим только два лета. — Учительница показала два растопыренных пальца. — Будет!

Катеринушка ушла из профинтерновского общежития и живет теперь в одной комнате с Петром Антонычем. Не то чтобы они «поженились», как с кошачьей улыбочкой сообщила Фенька. Какое там жениться, у Катеринушки уж внуки есть в Германии, а Котомкин насквозь больной. Просто у них хороший товарищеский союз. Так им, старичкам, легче жить и работать.

Катеринушка взялась ухаживать за Антонычем, словно заправская сестра милосердия. Преобразила его жилье неузнаваемо: комната стала просторной и чистой. Сам он щеголяет в наглаженных брюках, побритый и подстриженный. Даже кашлять стал вроде бы поменьше.

Намеревалась чистоплотная немка навести порядок и в «местах общего пользования», попыталась организовать в квартире понедельное санитарное дежурство. Но не тут-то было: Фенька-самогонщица и немая Акуля объявили ей бойкот. «График дежурств по неделям» Фенька порвала в клочья и бросила в унитаз. Наблюдавшая за этим Акуля одобрительно гыгыкала и стучала себя в лоб перстом, давая понять, что у долгоносой заграничной старухи «не все дома».