Браки по расчету - [14]

Вижу родную страну — и слезы из глаз моих льются,

Гроб для народа она, гроб, а в былом колыбель[2],—

в то время как немцы страстно толковали о «нашей прекрасной, исконно германской, германским гением и усердием воздвигнутой к вечной славе Праге, которую, увы, заполонили шелудивые лакейские чешские рожи».

Разумеется, такое внезапное воспламенение шовинистических чувств произошло не только в гимназии отцов пиаристов и не в одном только архиепископальном конвикте Клементинума, а по всей Австрийской империи, от севера до юга, от запада до востока, и не везде это движение было таким наивным, как у наших патриотов-гимназистиков. Отнюдь нет.

Впереди всех шла Италия, особенно ее небольшой, но такой значительный в итальянской истории уголок, как Пьемонт с городом Турином в центре. Пьемонт, непосредственно соседствующий с Ломбардией — провинцией Австрии, — издавна был очагом освободительных и объединительных итальянских устремлений, которые первой своей задачей ставили вытеснение Австрии с Апеннинского полуострова. В описываемое время Пьемонтом владел сардинский король Виктор-Эммануил II, которому, с помощью хитрых дипломатов, удалось побудить французского узурпатора, императора Наполеона III, заключить союзнический договор, направленный против Австрии. Император, принимая новогодние поздравления, произнес, обращаясь к австрийскому послу барону Гюбнеру, несколько бесцеремонно прямых, демонстративно немилостивых слов — нечто в том духе, что он сожалеет, что отношение французского правительства к правительству австрийскому уже не столь хорошо, как прежде. Такое заявление знаменовало собой поворот антиавстрийски настроенного французского монарха к открытой враждебности и вызвало бешеный восторг во всей Италии. Пенально-линеечные бои в нашем Клементинском конвикте, чтение чешской истории и неприятный случай с прокламацией, о котором будет рассказано ниже, были лишь местными отголосками настроений, охвативших Ломбардскую равнину.

4

Наставники конвикта и отцы пиаристы из Новоместской гимназии, разумеется, с неудовольствием и гневом следили за тем, как мирские патриотические страсти и раздоры отвращают воспитанников и учеников от интересов религии, как в одну ночь барашки превращаются в волков. Но они не знали, как противодействовать этому, и в надежде, что мальчики образумятся сами, делали пока что вид, будто ничего не замечают. Но разум, этот якорь смиренных и покорных, словно испарился из покрытых шишками голов воинствующих патриотов, успешность учеников падала, души оскудевали, богословские прения теряли уровень. Когда же в один прекрасный день на двери рефектария конвикта появилась печатная прокламация, отцы пиаристы решили прибегнуть к строгости и доверили эту задачу первому заместителю настоятеля конвикта, патеру Руперту Колю, обладавшему суровым красноречием проповедника и преподававшему в гимназии историю и химию.

Прокламация, о которой упоминалось выше, была набрана, несомненно, любителем, ибо строчки ее перекосились, а текст изобиловал опечатками; одно из незаконных печатных воззваний, которые в те беспокойные времена появлялись в Праге как грибы после дождя, прокламация в возвышенном тоне обращалась к чешскому народу, призывая его очнуться, и всем, как один человек, требовать своих исторических прав, свободы и конституции, равноправия с немцами в учебных заведениях и в государственных учреждениях, свободы печати. Следовательно, с нынешней точки зрения, это не было революционное воззвание, ибо оно не призывало ни к восстанию, ни к сопротивлению, но вдохновлялось теми же идеями, которые уже несколько месяцев будоражили маленькое стадо, вверенное духовному руководству пиаристов; однако то, что бумажка была бесстыдно и вызывающе прикреплена к двери, через которую воспитанники проходили по нескольку раз в день, разгневало достопочтенных отцов, и патер Коль метал такие громы и молнии, что у гимназистов дух занялся.

В пять часов дня, по возвращении из гимназии, всех чешских воспитанников конвикта собрали в зале, предназначенном для мирских празднеств, — в большом квадратном помещении на втором этаже, украшенном гипсовыми бюстами знаменитых людей с почерневшими носами и незрячими глазами, вперенными в пустоту, пропахшую мышами и пылью. По стенам еще висели гирлянды осыпавшейся хвои, оставшиеся от празднования дня рождения императора Франца-Иосифа I, чей красочный портрет висел над возвышением. Патер Коль, вошедший или, вернее, ворвавшийся в двери с двадцатиминутным опозданием, когда у мальчиков уже ослабло любопытство и напряжение и они начали шалить и вертеться, был человек высокий, худощавый и угрюмый, с небольшой круглой головой; его мефистофельские брови оканчивались длинными остроконечными кисточками, приподнятыми к вискам. На нем была порыжелая сутана, прожженная во многих местах кислотами, с которыми ему приходилось иметь дело во время химических опытов. Утихомирив собравшихся единым взглядом, сжимая в руке свернутую трубочкой прокламацию, священник ледяным тоном заявил, что руководители конвикта безусловно и твердо надеются, что озорник, вывесивший эту безграмотную и глупую бумажку, найдет в себе достаточно мужества и сознается добровольно, чтобы понести наказание и избавить тем самым невинных от необходимости пострадать за его трусость. Таким образом этой идиотской истории будет положен конец, о ней не стоило бы даже говорить, если б она была единичным явлением и не имела ничего общего с заразой, охватившей чешских учеников, можно сказать, в полном составе и, за некоторыми исключениями, совсем сбившей их с толку и заморочившей им головы. Здесь следует добавить несколько слов.