Браки по расчету - [115]

— Ничего другого не остается, — сказала Аннерль.

— Что ж, попробую. — И Лиза нерешительно двинулась прочь.

По тому, как неохотно она шла, заранее можно было предугадать, что она ничего не добьется.

И не добилась.

— Он даже разговаривать не стал, мол, не имеет права никого пускать в дом, — сказала она, вернувшись, и опустилась без сил на корзину рядом с няней. — Что теперь делать? Что?

— Я не знаю, что делать, — заявила Аннерль, поднимая руку кверху тыльной стороной. — Собирается дождь, на меня уже две капли упали.

— Bubi hat Durst! Bubi hat Durst![40] — не унимался Миша, совсем задохшийся от крика.

— Ах, да успокойте вы наконец мальчишку! — выкрикнула Лиза, обеими руками закрывая глаза, из которых так и брызнули слезы. — Я от этого с ума сойду, у меня голова раскалывается!

— Да будет ли здесь тихо наконец?! — громовым голосом крикнул кто-то над ними по-чешски. Высокий старик в восточном, цветочками, халате, в очках, спущенных на самый кончик носа, высунулся из окна первого этажа того дома, около которого они сидели, и стал браниться, потрясая длинным чубуком, зажатым в кулаке. — Тут вам не ночлежка какая-нибудь, а приличная площадь, и никакого шума тут не потерпят! Если боитесь пруссаков, нечего было задираться с ними, а мы — чехи, и нет нам дела до каких-то немецких войн!

Старик в халате цветочками был, видимо, чешский патриот, и его не так раздражал крик Миши, как то, что мальчик кричал по-немецки. Неожиданное появление старика в черном прямоугольнике окна успокаивающе подействовало на Мишу. Он смолк, воззрился на старика большими удивленными глазами и сунул в рот грязный большой палец. Но когда старик, бросив на них еще один сердитый взгляд, скрылся — ребенок опять заплакал.

На пыльные камни шлепнулись тяжелые капли дождя.

В эту самую страшную минуту, на этом пределе, когда Лизе страстно захотелось не быть, захотелось, чтоб исчезло все ее материальное существо, по-видимому никому не нужное в целом мире, ее разламывающаяся от боли голова, и орущий Миша, и Аннерль, и чемоданы, и шляпная картонка, — в этот миг отчаяния и безнадежности к тротуару мягко, словно по маслу, подкатила красивая темно-синяя карета, несколько старомодная, но отполированная до зеркального блеска, запряженная двумя сытыми серыми, в яблоках лошадьми, с гривой, заплетенной в косички и так тщательно вычерненными копытами, что казалось, будто лошади надели галоши; на козлах сидел важный кучер в цилиндре и при лакейских бакенбардах, тонкие вожжи он держал руками в белых перчатках. А из окна кареты выглядывал, как показалось Лизе, ангел — прекрасное молодое мужское лицо с фиалковыми глазами, затененными длинными ресницами, лицо, которому придавал веселое выражение тонкий, чуть вздернутый нос над улыбающимися устами, — лицо Оскара Дынбира.

— Милостивая пани! — воскликнул он, ловко выскакивая из кареты и глубоко склоняясь, чтобы поцеловать Лизе руку. — Что я вижу! Благословенна будь война за то, что подарила мне эту нечаянную встречу! Вам нужна помощь?

И когда Лиза, всхлипывая, в нескольких словах поведала ему, как сильно, ах, как настоятельно и неотложно нуждается она в помощи, — Дынбир распахнул дверцу кареты.

— Прошу, — сказал он с поклоном. — Мои тетушки будут счастливы получить желанную возможность оказать гостеприимство столь уважаемой даме.

4

— Но вам совершенно нет нужды извиняться, — говорил по дороге Дынбир, когда Лиза, слегка стыдясь перед ним за то, что бежала из Праги и покинула мужа, поспешила оправдать свой поступок заботой о ребенке. — Я мужчина, у меня нет детей, и все же я почел за благо уехать из Праги к моим тетушкам, чтоб избежать ненужного общения с неприятельской солдатней. Насколько я знаю пана вашего супруга, он, я уверен, далек от того, чтобы осуждать ваш отъезд, — наоборот, он должен хвалить вас за ваше в высшей степени патриотическое отвращение к прусским завоевателям.

Ах, как красиво умел он говорить, как легко он рассеял все, что ее мучило!

— А если пруссаки доберутся до Пльзени? — спросила она, твердо зная, что ответ его будет успокоительным, потому что немыслимо было услышать ей от Оскара Дынбира что-нибудь неприятное.

И в самом деле, ответ ее успокоил.

— Они сюда не доберутся, — сказал он, с улыбкой покачав кудрявой головой. — В Пльзень бежал наместник со всей полицией и сидит тут спокойно и чувствует себя хорошо. Я не хочу этим, конечно, сказать, что пруссаки настолько почитают наместника государя императора, что не смеют к нему приблизиться и нарушить его покой. Я имею в виду лишь, что господа там, наверху, хорошо осведомлены, и им лучше, чем нам, видно, что сделает или чего не сделает неприятель. Все это политика, милостивая пани, а политика — условленная игра, к которой не приглашают нас, простых смертных. А посему будем думать лишь о том, как бы приятнее провести время. Вот мы и дома!

Усадьба семейства Дынбиров была за рекой Мжой, недалеко от дороги на Лохотин; дом стоял посреди большого липового сада, обнесенного высокой каменной стеной, густо утыканной поверху битым стеклом. Карета остановилась перед прочной решеткой ворот, и кучер довольно долго дергал колокольчик; наконец из сада прибежал бородатый, проворный старичок, отодвинул засов и отпер ворота огромным ключом, который носил у пояса на тяжелом, похожем на обруч, кольце. Дынбиры, видимо, очень заботились о неприкосновенности своих владений.