Браки по расчету - [113]

Борн побледнел и заговорил очень громко:

— Бог свидетель, теперь мне пруссаки милее, чем шайка лицемеров, у которых хватило совести лгать нам, будто мы выигрываем битву, а сами тем временем тихонько улепетнули, исчезли, скрылись, предоставив нас защите небес! А этот позор, когда потомки гуситов вывешивают белые флаги и обращаются в бегство, еще не увидев неприятеля, — и среди них моя жена! И я сам сижу вот и умоляю тебя господом богом увезти ее — до чего я дошел? Где нравственные идеалы, в которые я уверовал? Правительство изолгалось, элита нации — трусы и подлецы… Мы научились ездить без лошадей, даже по воздуху можем летать — но в нравственности не двинулись вперед ни на шаг, слышишь, Мартин, ни на шаг! И я дурак, трижды дурак, я верил, что трудолюбие и порядочность наперекор всему дадут нам то, чего не могли достичь наши отцы, и что, если мы будем терпеливы и честны, то дождемся наконец золотой свободы. Чего же дождемся мы на деле? Разве что пекла, и дьяволы будут поджаривать на вертелах наши чистые души, а разбойники будут смеяться над нами сверху да языками дразниться…

Во время этой страстной речи Мартин сначала сердито смотрел на бледное, взволнованное лицо Борна, потом быстро встал и, подбежав на цыпочках к двери, рывком распахнул ее.

— Вот что, ты, пожалуйста, не кричи тут о таких вещах, это, знаешь, государственная измена, — сказал он Борну, замолчавшему в удивлении. — У стен уши есть, и как знать… Я особенно нашей Фанке не доверяю, я уже два раза застиг ее в передней, когда ей там нечего было делать, — наверняка подслушивала. Валентина говорит: служанка — это враг в доме, которому мы еще платим. Чего ради, скажи, ты так волнуешься, портишь себе здоровье? А главное — сдерживайся в моем доме, я не желаю этого слышать, войну затеял не я и ни во что впутываться не хочу — хватит, один раз впутался, до смерти не забуду.

— Ты прав, благодарю за урок, — сказал пристыженный, оскорбленный Борн. — Значит, Лизу ты отвезти не можешь, так?

— Да нет, кто же говорит, что не могу? — возразил Мартин.

Он только сказал, что с нянькой трудно будет, ну, коли иначе нельзя, приткнем куда-нибудь и няньку. Завтра в полдень в Пльзень отправляется старый недобыловский ковчег — вот уж не думал он, бедняга, что еще раз окажут ему честь, повезут в нем пассажиров, как встарь, — да что говорить — встарь: никогда в нем не важивали таких знатных людей, как сейчас, элиту нации, как превосходно выразился Борн. Между нами, хороша «элита» — толстопузые с набитой мошной, которые могут позволить себе эту роскошь, — вот тебе и вся элита. Но — кому куда желательно, доставим обязательно. У кого водятся серебряные ложечки, тот, стало быть, за них и дрожит, вот и все. Этими словами Мартин ни в коем случае не хочет обидеть супругу Борна, нет, нет, — Лиза ведь не за серебряные ложечки дрожит, она дрожит за своего ребенка, а это совсем другое дело. Так что Мартин готов доставить Лизу с нянькой и сыном в Пльзень, туда нынче все едут, но никак не в Рыхлебов — даже сам Борн не может требовать, чтоб его старый сарай на колесах специально ради Лизы тащился куда-то к черту на кулички. Так что пусть завтра Лиза точно к двенадцати изволит прибыть в Комотовку, вещи пусть берет только самые необходимые, и, может быть, Мартин как-нибудь втиснет ее вместе с нянькой.

Тут Борн вынул из грудного кармана юфтевый бумажник с серебряными уголками и с блокнотиком, на котором, тоже серебром, было вытиснено: «Nota bene», и спросил, сколько он должен.

— Да какой там долг, глупенький, родня мы или нет? За место до Пльзени нынче платят бешеные деньги, не стану же я обирать тебя.

— Сколько? — спросил Борн.

— Ну что ж, — сказал Мартин, — если ты так настаиваешь, тогда дай мне… сколько же с тебя спросить? Давай тогда, так и быть, двести гульденов.

Это была бесстыдная цена, но Мартин не ощутил ни малейших угрызений совести: коли у тебя на это есть деньги, думал он, тогда плати; чего ради терпеть мне ущерб из-за твоей Лизаньки? За все надо платить — даже за страх.

Рассуждения Мартина были, несомненно, правильны, потому что Борн ничуть не удивился безмерности запроса, не возмутился, даже глазом не моргнул.

— У меня с собой нет такой суммы, — сказал он только, выкладывая на стол пять новеньких, словно только что из типографии, билетов по десять гульденов. — Вот задаток, остальное я через двадцать минут пришлю с горничной, а ты, пожалуйста, передай ей рекомендательное письмо.

И он подал Мартину руку на прощанье, а на предложение посидеть еще — Валентина, мол, с минуты на минуту вернется, — ответил опять уже своим прежним, «графским», голосом:

— Нет, надо сказать Лизе, чтоб собиралась. Да еще я должен заглянуть в ратушу… Там опять, наверное, суматоха… Ах, какая там, верно, суматоха!

— Что ж, в таком случае беги, успокой их там, кто же, кроме тебя, это и может сделать, — проговорил Мартин, провожая Борна в переднюю. — Уж поди тебя там ждут не дождутся!

Двести гульденов только за то, чтоб на несколько дней избавиться от своей драгоценной Лизаньки! — подумал он, запирая дверь за своим расстроенным зятем. Двести гульденов за то, чтоб она дала ему покой хоть на время! Вот это я называю любовь.