Браки по расчету - [112]

— Вот видишь, видишь, как все обернулось! А ты еще уговаривал меня подарить казне фургоны и лошадей, — медленно, с чувством превосходства, произнес Мартин и покачал растрепанной головой. — Хорош бы я был, послушайся я тебя! Что это за тряпка у тебя на рукаве?

Борн носил белую повязку гражданской милиции, учрежденной городской управой после бегства императорско-королевской полиции.

— Странные какие-то у тебя все дела, я тебя не понимаю, — искрение удивился Мартин, когда Борн кратко и нетерпеливо объяснил ему, что это за повязка.

Потом Мартин сказал, что рекомендательное письмо Мадерам — так звали пльзеньских знакомых — Валентина, конечно, с удовольствием напишет, а если и не напишет, то достаточно, чтобы написал он, сам Мартин, потому что и он с Мадерой одна рука. А вот отправить Лизу с нянькой будет чертовски трудно, потому что все повозки, включая плохонькие телеги, на которых возят лед и навоз, все время в работе.

— Вот, взгляни. — Он раскрыл перед Борном свою записную книжку, страницы которой были сплошь мелко исписаны фамилиями и цифрами. — Это моя программа на завтра, тут, брат, так приходится голову ломать, пока все подсчитаешь да распишешь, чтоб и упряжки получше использовать и чтоб лошади отдохнули, не перетрудились, — настоящая стратегия! — Мартин оглянулся, словно опасаясь, не подслушивает ли кто, потом наклонился к Борну и, прикрыв губы ладонью, сказал шепотом, каким рассказывают неприличные анекдоты: — Только нельзя мне эту стратегию делать так глупо, как наши командиры! Я-то их знаю, видал я их, целые романы могу написать, что это за олухи! Посади такого Бенедека на мое место — ручаюсь, через неделю все мои лошадки будут валяться кверху ногами! — Он выпрямился и продолжал обычным голосом — Так что нечего удивляться, что все так получилось. Одного не пойму — чего это пражане так перепугались, зачем удирают? Будто у пруссаков нет занятия получше, чем убивать мирных жителей. Или, думаешь, будут убивать?

«Как равнодушно он на это смотрит! — подумал Борн. — Как если бы гадал, какая завтра будет погода. И это — человек, несколько лет назад показавший себя героем, патриотом! Но разве не прав он, что не потерял головы, сохранил спокойствие, остался на своем месте и продолжает свое дело — разве это, в конечном счете, не самый настоящий, самый нужный патриотизм?»

— Нет, убивать не будут, — ответил он хмуро, поникнув головой, словно сожалел о том, что пруссаки не будут убивать. — Но несомненно одно: раз пруссаки проникли в Чехию, они отсюда не уйдут, останутся навсегда. Не успели мы вырваться из когтей Вены, как нас схватил прусский хищник. Теперь конец. Теперь мы — между двумя жерновами, и они нас размелют в пыль. И весь мир будет взирать на это хладнокровно, и никто ради нас пальцем не шевельнет.

— Что ж, каждому своя рубаха ближе к телу, — рассудительно молвил Мартин. — Только я не смотрел бы на это так уж мрачно. Мороз крапиву не спалит, чехи уже немало вынесли, вынесут и это. Даже если пруссаки застрянут у нас навечно, мы уж как-нибудь пробьемся, удержимся на поверхности — экспедиторы всегда будут нужны, да и на твои китайские паборы и на эти швейные машинки всегда будет спрос — верно? Будь что будет, а мы с Валентиной из Праги ни за что не двинемся — еще чего не хватало, бросить дело, поставленное вот этими руками! — Мартин, растопырив пальцы, тряхнул над раскрытой записной книжкой своими темными, мозолистыми ладонями. — Разум, господи, разум! Отчего не послушаться разума, когда за это денег не берут? Или пруссаки нас проглотят, как ты говоришь, займут всю Чехию и Моравию, и тогда незачем от них бежать, хоть бы и в Пльзень — Пльзень-то они ведь тоже заберут. Или они поведут себя прилично, подпишут мир с государем императором, да и уйдут, откуда пришли, — а тогда и тем более незачем от них удирать. — Мартин обоими локтями оперся на стол, пристально посмотрел в глаза Борну. — Знаешь, что говорит мой батюшка? Мой батюшка говорит: кто трус, по тому пердуны звонить будут, а засранцы хоронить придут. Я вот не из пугливых, а как забоюсь, сейчас вспомню батюшкино присловье, и страху как не бывало. Так как же нам быть с твоей Лизой? Не может она поехать одна, а ребенка на колени взять? Для одного седока еще как-нибудь выкроили бы какой ящик, чтоб посадить, но откуда взять место для няньки?

— Нет, это совершенно невозможно и немыслимо, — возразил Борн. — Лиза без няньки как без рук, не сумеет даже перепеленать малыша… — Тут Борн запнулся, соображая, поднял бровь. — Или его уже не пеленают? Сам не знаю — но неважно, все равно Мишу надо переодевать, кормить, а Лизе самой этого не суметь, она такая непрактичная!

Он закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Да уж я понимаю, не всякая женщина — Валентина, — сказал Мартин, с улыбкой щурясь на Борна. Видно было, что ему приятно произносить имя Валентины.

Борн нахмурился.

— Действительно, Лиза — не Валентина, Валентина только воспитала Лизу, и воспитала ее скверно, так скверно, что хуже некуда. А я ее перевоспитывать не могу, тем более теперь, когда все мои утверждения оказались неверными, и я потерял всякий авторитет. Я во всем ошибался, и кто поручится, что не ошибаюсь и теперь. Я говорю — подло обращаться в бегство и бросать все свое, но, может быть, я и тут ошибаюсь, точно так же как ошибался, предсказывая, что нам теперь вернут свободу. Ну что ж, пожалуйста — ладно, я ошибаюсь, и пусть случится то, чего не миновать, пусть пруссаки перестреляют всех до единого, пусть все берут — отлично, они имеют на это право, они победители, но они но крайней мере ни в чем нас не обманывали, не лгали нам.