Браки по расчету - [117]

Туча, сбрызнувшая землю мимолетным дождем, разделилась на белые, перинной пышности, облака, в разрывах между ними проглянуло синее небо, и солнце, то и дело показываясь, зеленым золотом просвечивало сквозь мокрые, блестевшие кроны деревьев. «Как он красив! — думала Лиза, высовываясь из окна и вдыхая горьковатый запах освеженной зелени. — Как он красив!» Хотелось ей придумать что-нибудь возвышенное, поэтическое и в то же время глубокое, но ничего не приходило на ум, кроме: «Как он красив!» И как интересно живет он тут со своим тайным страданием! Как тут все совершенно, и чисто, и тихо, а он — самое совершенное из всего!

В кустах под окном тихонько, флейтой, просвистел дрозд, мимо самого окна с веселым писком черкнула по воздуху ласточка. «Как бы он мог быть счастлив!» — вздохнула Лиза, подставляя лицо робкому солнышку, косо падавшему на окно, и зажмуривая глаза, чтобы полнее испытать одиночество, в котором она была наедине со своим мучительно-сладостным чувством, приятно сжимавшим ей сердце. Шелестящие порывы теплого ветерка звучали ей так, словно сад вздыхал в тихом упоении; ей казалось — аромат, которым она дышит, пропитал все ее тело. «Как он красив!» — опять подумалось ей, и она представила, как он один гуляет по газону, погруженный в мысли о несчастной любви своей, ожидая ту, чей путь скрестился с его путем, чтобы она протянула ему руку и подарила новым счастьем. Как он красив!

Еще не раз повторился в мыслях ее этот припев, пока думы ее не вспугнул внезапный, словно взорвавший шепотную тишину, отчаянный детский плач, протяжный горловой вопль двухлетнего младенца. Конечно, это Миша в соседней комнате протестует против чего-нибудь, и голос его слышен так громко, так отчетливо, что, хотя стены и не были тонки, Лизе показалось, будто он разревелся у самого ее уха. «Отчего он еще не спит, — с досадой подумала она, — ведь всю ночь не спал, а теперь еще ревет! Ну конечно, разве оставят меня хоть на минуту наедине с моими мыслями — я на секунду не могу погрузиться в мечту, забыть о мире, принадлежать себе самой! Почему Аннерль не убаюкает его, почему не даст что-нибудь, лишь бы не орал, — и за что ей платят?»

Плач не утихал, и Лиза, выйдя в коридор, заглянула в соседнюю комнату; Аннерль, сидя в кресле, преспокойно читала маленькую книжечку, переплетенную золотистой парчой, и ни малейшего внимания не обращала на Мишу, который с отчаянным криком кидался в кроватке, весь красный, залитый слезами, огромными каплями брызгавшими у него из глаз.

— Что тут делается, um Gotteswillen, почему ребенок плачет? — спросила Лиза.

— Он требует петушка, которого подарила ему внизу старая барышня, — ответила Аннерль, аккуратно закладывая книжку красивой закладкой, прежде чем захлопнуть ее.

— Так почему же вы ему не дадите, um Gotteswillen?

— Потому что он его проглотил, — спокойно сообщила Аннерль. — Но это пустяки, не извольте беспокоиться, Gnäfrau, мало ли что глотают дети, и всегда все выходит наружу, если дать им касторки. Я прихватила касторку с собой и дам ему, как только он перестанет плакать. Племянница баронессы Поссингер проглотила ключ, но он тоже вышел, когда ей дали касторки. Ей тогда и двух лет не было. Что это гнефрау так на меня смотрит? Уж не рассердилась ли гнефрау?

А «гнефрау» и впрямь рассердилась. Она с бешенством посмотрела на Аннерль своими черными глазами, повернулась и хлопнула за собой дверью. «Какое все будничное! — шептала она, возвращаясь в свою комнату. — Ах, какое будничное! Всегда и всюду — одни будни…»

5

Обед подали в половине первого в просторной столовой на первом этаже, комнате несколько хмурой и холодной, обставленной тяжелой барочной мебелью, которая странно и невыгодно для себя контрастировала с природой, заглядывавшей в окна.

Лизу познакомили с другой тетушкой Оскара, вдовой его дяди, полковника от кавалерии, который пал в Италии семь лет назад, во время ломбардской войны. По-домашнему эту тетю звали Мунда, второй половиной ее имени Розамунда. Она только что приехала в фаэтоне, которым правила сама, из некоего места, прозванного у Дынбиров «нашим несчастьем» или «нашим мученьем» — как выяснилось, это было имение в Лохотине, принадлежавшее в равных долях всем троим и приносившее убыток, потому что никто из трех не умел толком вести хозяйство.

Тетя Розамунда была дама стройная, — все еще гибкая и красивая, с длинными ногами и очень тонкой талией, но лицо было как-то странно помято, под глазами — коричневые мешочки, уголки губ терялись в сетке старческих морщинок. Казалось, обе щеки у нее припухли, причем неравномерно, и одна щека была краснее, другая — бледнее. Тетя Розамунда разговаривала громко, мгновенно переходя с немецкого на чешский, и смеялась как мужчина, показывая два неполных ряда здоровых неровных зубов, — но Лизе она показалась в высшей степени великосветской и аристократической рядом с чистенькой, аппетитной, кругленькой золовкой, которая, хоть и умела (по крайней мере судя по ее собственным словам) предсказывать будущее и верила, что у нее работает мертвый садовник, была рачительной хозяюшкой и озабоченно делала пухлой ручкой знаки лакею с бакенбардами — ранее он был замечен на козлах Оскаровой кареты, а теперь подавал на стол — и сама резала жаркое и заправляла салат. Няне с Мишей панна Амалия распорядилась отнести обед наверх, и это покоробило Лизу, потому что в Праге у них Аннерль ела за общим с хозяевами столом. «Аннерль обидится, — мелькнуло у Лизы в голове, — но ничего не поделаешь, видно, Дынбиры знают, как принято в свете».