Браки по расчету - [116]

— В нашей семье об этом старичке рассказывают, что он умер шестнадцать лет назад, — сказал Дынбир, когда они въехали в ворота и по широкой дороге, посыпанной песком и тщательно разровненной граблями, покатили к зеленому, увитому плющом, дому, как-то нерешительно, застенчиво выглядывавшему из гущи ветвей. Два павлина, важно кивая своими маленькими головками, украшенными изящными коронками, прогуливались вдоль дороги.

— Да, да, именно умер, — повторил Дынбир с веселым удовлетворением, отвечая на испуганно-удивленный Лизин переспрос. — Умер, и тело его похоронено на кладбище святого Николая, но дух его материализовался, и вот он все бродит по этому жалкому миру — в наказание за какое-то преступление, совершенное им при жизни… Он хороший садовник.

— И вы верите в такую чепуху? — спросила Лиза, с некоторой неуверенностью поглядывая на Аннерль, сидевшую напротив.

Но нянька до сих пор не освоила чешский язык настолько, чтобы понимать такие странные речи, и прикидывалась безразличной — благоприятный оборот в их положении столь же мало взволновал ее, как и недавние беды, на которые она реагировала с завидным хладнокровием.

— Чепуха? Но кто знает, что есть чепуха? — ответил вопросом молодой человек, помогая Лизе выйти из кареты, остановившейся у входа на деревянную веранду.

На веранде, приветливо улыбаясь всем своим по-деревенски свежим и круглым лицом, стояла чистенькая, очень полная женщина с волосами молочной белизны — такая аккуратная и чистая, что один вид ее уже издали будил представление о запахе хорошего мыла и лаванды. У нее была немного неровная спина — следствие какого-то органического изъяна, но вовсе не признак возрастной слабости. Как тут же выяснилось, это была одна из двух тетушек Оскара Дынбира, незамужняя сестра его отца по имени Амалия.

— А я вас поджидала, — обратилась она к Лизе, которую Оскар представил как супругу выдающегося чешского патриота и крупного коммерсанта Борна. — Милости прошу чувствовать себя у нас как дома. Мы живем скромно, зато спокойно, и ничего не знаем о войне. — Она наклонилась к Мише и погладила его по грязной щечке, на которой светлели следы недавних слез. — А для тебя, мой маленький, я приготовила подарочек…

И панна Амалия подала ему, вынув из черной бархатной сумки, висевшей у нее на боку, деревянного петушка.

— Danke schön[41], — чинно поблагодарил Миша и, уставившись на старую барышню своими черными глазами, сунул петушка в рот.

Как все здесь странно говорят! — подумала Лиза, оставшись одна в комнате для гостей, куда ее отвела панна Амалия. Садовник шестнадцать лет как мертв, тетка Оскара поджидала ее, хотя не могла знать, что Лиза приедет, а для Миши игрушку припасла… Наверное, это просто шутки чудаков, невинные развлечения людей, живущих в тихом уединении. Несколько подозрительно было, правда, то, что комната явно ждала утомленного путника: широкая кровать настоящего вишневого дерева была расстелена, в кувшине на умывальнике приготовлена вода, на вешалке — полотенце, окно, заслоненное густыми липами, растворено; точно так же была приготовлена соседняя комната, куда Амалия проводила Аннерль с Мишей. Все это было странно и необъяснимо; Лизу успокоило одно обстоятельство: на Мишу, видно, не рассчитывали, и Амалия дополнительно распорядилась принести для него кроватку; стало быть, ее всеведение не абсолютно. Просто у нее такая странная façon de parler[42], не более, — думала Лиза, разбирая свои чемоданы — ей пришлось самолично заняться этим делом, потому что Аннерль, ревниво оберегая свое достоинство «барышни к ребенку», принципиально занималась одним Мишей; тревогу Лизы, вернее, то, что еще от нее оставалось, теперь совершенно вытеснила неприятная забота: все платья, которые она привезла с собой, и главное — самое новое, превосходный летний зеленый, цвета сладкого горошка, туалет, обшитый желтыми лентами, — все помято, оборки, кружева, фалдочки и воланчики испорчены, турнюры — как выжатая половая тряпка… Что делать, во что одеться, в каком виде я покажусь на глаза таким благородным людям? — говорила себе Лиза, беспомощно озирая груду своих платьев, сваленных как попало. Платье, что было на ней, сравнительно мало пострадало от дороги, так как было прикрыто плащом, — и Лиза, после долгого и тщательного изучения себя в зеркале, решила остаться пока в нем, а потом, освоившись тут, попросить утюг и постараться как-нибудь помочь беде.

Голова у нее перестала болеть давно, еще на площади, как только появился Дынбир; теперь же, вымыв руки и очистив лицо платочком, смоченным одеколоном, Лиза и вовсе забыла про все свои заботы и огорчения — и даже про усталость от трудного путешествия. Комната пахла вишневым деревом, через открытое окно в дом входила тишина, оттененная шорохом ветвей, с которых слабый ветерок время от времени стряхивал капли, оставшиеся на листьях после кратковременного дождя. Отсюда все казалось далеким и ненастоящим — пруссаки и бегущие пражане, патриотический салон и славянский магазин, органная музыка, покрывавшая грохот бесчисленных экипажей на площади; между кровавым, задыхающимся миром и Лизой поднималась теперь каменная стена с битым стеклом поверху, и было ей сладко и покойно; она чувствовала, как эта каменная стена отгораживает и охраняет ее, отделяет от Борна и вороватых служанок, замыкает ее в этом тихом доме вместе с юным прекрасным героем, который, как все герои, подоспел в последнюю минуту, чтобы спасти Лизу, когда ей было так страшно, как никогда в жизни. Так же, как сегодня Дынбир, явился в последнюю минуту граф Рауль, чтобы вынести из горящего дома мадемуазель де Гонтран, и д’Артаньян примчался как раз вовремя, чтобы спасти честь своей королевы. Но все эти кавалеры, блестящие и храбрые, живут только на страницах романов, которые Лиза читала, а Дынбир — здесь, по эту сторону стены, реальный и близкий. «О войне мы ничего не знаем», — сказала тетушка Амалия, и это была буквальная истина; действительно, живя в этом доме, невозможно было представить, что где-то далеко люди сражаются, истекают кровью, что где-то горят деревни и гремят пушки; да и зачем думать об этом? Это — политика, а политика — условленная игра, до которой нам дела нет. Так сказал Дынбир, и он совершенно прав. Ах, почему Борн хоть немножко не похож на него!