Брачный аферист - [23]
— Черт побери! — не выдержал Ладжун. — Просто мне все это неприятно, понимаете. Думаю, елки-палки, я лучше сойду. Тут человека убили, еще вдруг на меня подумают, и взял сошел к чертовой матери!
— Осторожно, Юра, я предупреждал, что надо быть внимательным. Вот опять заспешил оправдываться и вредишь себе ложью. Откуда тебе знать об убийстве, когда на теплоходе еще никто не знал? Только в двух вариантах мог ты раньше всех знать. Либо был очевидцем — но не советую, потому что запутаешься. Либо…
— Я не причастен!
— Не причастен… Еще раз прошу: поставь себя на мое место. Вот если ты здесь, а я по ту сторону стола. Ты бы мне поверил?
— Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!
— И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза? Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?
— Не оставлял я… — впервые мы увидели смятенного Ладжуна.
— Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.
— Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.
— А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.
Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!
— Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?
— А почему нет? Считал, немножко выпьем… и нож не для чего-нибудь… Я взял закуску порезать.
— А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?
Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун — как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:
— Закрыт.
— Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней ночью перед Ярославлем, так?
— Никогда в жизни!
— Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на «Тереке» оставил столько следов, на юридическом языке именуемых…
— Уликами, — подхватил Ладжун, осененный новой идеей. — А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт — и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?
— Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся… В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.
- Тысячу раз нет! — Ладжун заслонился от Михаила Петровича руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще «не для протокола».
— Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывает. Ты об этом думал?
— Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма…
— Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. — В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. — Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она… — Михаил Петрович провел пальцем по горлу. — Нельзя молчать!
— В камере я не хочу ни с кем говорить, — бессвязно бормотал в ответ Ладжун. — О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым… Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места…
— Это потребность облегчить душу.
— У меня столько риска, — прошептал Ладжун. — Я вам не могу ответить «да». Или «нет». Стою я вот так, — он опустил ребро ладони на стол и покачал его вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.
— Все понимаю, Юра.
— Она меня закошмарила… Настолько нервы работают, что… Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу… Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены — рот есть, и я буду говорить!
— Говори, слушаю.
— Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!
— Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь… Вот ты вышел из своей каюты…
И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Ладжун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.
Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!
В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут пригодились 30–40 метров пленки, снятые на «Тереке» «про запас»: путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог «вписаться» в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то операторские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказались и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучительным попыткам Ладжуна выговорить правду.
