Брачные узы - [84]

— Змея! Хищная тварь! Таких женщин, как вы, надо пороть кнутом! Сажать в колодки! И… и… еще увидите! Вы плохо кончите! Остерегитесь!

— Я бы только хотела знать, это угроза или пророчество, красавица моя? Может быть, вы изволите в великой доброте своей разъяснить мне это?

Лоти замолкла. Сердце ее билось так сильно, что, казалось, еще секунда, и оно разорвется. Она чувствовала, что ее голова пылает, как раскаленный котел. Она из последних сил удерживалась, чтобы не кинуться на эту женщину и не начать ее душить, душить, пока не иссякнут силы. Всю жизнь бы отдала за это удовольствие! Никого в жизни она еще так не ненавидела. От этой ненависти можно было сойти с ума.

— Мне кажется, вы действительно сердитесь на меня, моя дорогая. Давайте лучше забудем все это… Обидно, право, если наша дружба распадется из-за такого вздора, не правда ли?

И словно в знак примирения она накрыла своей рукой руку Лоти, лежавшую на столе. Лоти стряхнула ее с гримасой отвращения, как стряхивают омерзительное насекомое.

— Оставьте, — сказала она. — Нет между нами никакой дружбы! Я не вожу дружбы с рыночными торговками!

— Смотрите, смотрите! Как она высокомерна, однако, эта маленькая красотка! Кто бы мог подумать! Это и вправду начинает меня занимать. Как-нибудь нам следует побеседовать с вами подольше… Вы меня заинтриговали, моя дорогая…

— Но не вы меня!

И Лоти повернулась к доктору Астелю: не кажется ли ему, что пора уйти отсюда, и поскорее, — жара ужасная. Тот стал звать официанта, не спешившего подходить.

— Вы намереваетесь долго пробыть в Вене, господин Блох? — спросила Tea.

Он еще не знает. Может быть, две недели, а может, и три.

Tea бросила на него изучающий взгляд. Она вспомнила то, что однажды рассказал о нем доктор Астель, и ей захотелось привести его в некоторое смущение.

— Как вам нравятся венские женщины? — спросила она с усмешкой. — Они красивее берлинок?

— Я… Я не могу… У меня еще не было возможности… Я не думал об этом…

— Что тут долго думать! Все тут, смотрите! — и она широким жестом обвела зал. — Изобилие женщин! Можно мгновенно составить суждение! Вот, скажем, фройляйн Лоти, разве она не красива?

— Да, фройляйн Боденхайм очень красива! Такую красивую девушку не часто встретишь!

Он сказал это совершенно серьезно, опустив глаза, как богобоязненный человек, произносящий имя Господне.

— Вот видите, сударь, в Вене они на каждом шагу!

И, смеясь, повернулась к Лоти:

— Видите, я добилась комплимента в ваш адрес, моя дорогая, а вы мне совсем не благодарны.

Столько цинизма было в ее интонации, что все почувствовали себя неловко. На секунду установилась гнетущая тишина, Гордвайль же почему-то счел себя виноватым в этом, но, как и всегда в подобных случаях, не нашелся и ничего не сказал. Опять прилежный доктор Астель оказался первым, кто сумел прервать напряженное молчание:

— Итак, господа, мы ведь собирались вместе поужинать, не так ли?

В коридоре Tea улучила минутку для того, чтобы по-дружески обменяться с Блохом парой слов и назначить ему свидание на завтрашний вечер.

22

Трамваи — сине-красные людские муравейники — в тряске мчались навстречу новому трудовому дню: из предместий в центр, а оттуда — в другие предместья. Большей частью пассажирами были молодые мужчины и женщины, безжалостно вырванные из неги сладкого предутреннего сна необходимостью зарабатывать себе на кусок хлеба. Теперь, толкаясь в вагонной давке, они дожевывали остатки утренних бутербродов с маслом, завернутых в сероватую, тонкую и прозрачную бумагу. Сон и работа разделялись столь коротким промежутком времени, что его еле хватало на то, чтобы добраться до места, случалось, что сон урывал минуту-другую у работы, к явному неудовольствию работодателей. Новый день поднимался, клубясь, над Веной-городом, один из первых весенних дней, бесшабашный и беззаботный, безразличный к тому, замечают ли его люди, едущие в лязгающих шумных вагонах. Умытые улицы казались светлее, просторнее и были похожи на цветные открытки с видами чужих, далеких и незнакомых городов. Красивые эти улицы были так близко — рукой подать, ничего не стоило ступить ногой на их тротуары, и тем не менее людей тянуло к ним как к чему-то далекому и недостижимому, и странным образом хотелось проехать несколько часов на поезде, чтобы добраться до них… Это чувствовали все, кто проснулся спозаранок в предвосхищении чудесного весеннего дня, даже те, у кого не было необходимости мчаться с утра на работу. Они тоже позавтракали на скорую руку и поспешили выйти на улицу, ведя на поводке длинных, тонких борзых. Вонзая острые морды в чистое звонкое утро, они сразу же замирали на трех ногах около первого фонарного столба.

Да, таким утром у кого угодно пело сердце и пробуждались новые надежды. А потому и Гордвайль, также рано вставший, решил пойти сегодня в свою книжную лавку пешком. Пальто его окончательно обтрепалось за прошедшую зиму, по краям рукавов и карманов висела бахрома, а в такой весенне-молодой день оно казалось еще более ветхим. Но Гордвайлю было все равно. Он медленно шел по Пратеру — вместе с тем в его походке сквозила какая-то бунтарская торопливость, словно все его тело было собрано из пружин. В такой день действительно нелегко было идти к доктору Крейнделу, зная, что придется провести с ним целых восемь часов, даже тяжелее, чем в обычные дни. Даже афиши у Карл-Театра, огромными красными буквами возвещавшие о новой постановке «Соломенной вдовы», афиши, к которым в другой день Гордвайль и головы бы не повернул, — сегодня притянули его как магнитом, и, остановившись, он прочел их с превеликим вниманием, почувствовав себя причастным к иной, свободной жизни, в корне отличной от той, какую он влачил в задней комнате книжной лавки.