Брачные узы - [82]

— И все это, — продолжила Лоти, глубоко вдохнув воздух, словно задыхаясь, — все это не потому, что я испытываю какую-то неприязнь к родителям. Напротив, я, можно сказать, люблю их. И папу, и маму. Но это не та слепая, животная любовь, какая встречается порой в отношении детей к родителям. Я хорошо вижу все их смешные черты и странные привычки, которые редкими кочками выделяются на гладкой равнине их маленькой и скучной жизни. Но я все равно привязана к ним, и вдруг — такое внезапное ночное умопомрачение.

Лоти тяжело вздохнула, грудь ее поднялась и опустилась. Вдруг она перевела пристальный взгляд на Гордвайля, так что тот смутился и опустил глаза. И проговорила напряженно:

— Может быть… это вовсе не должно быть так…

Гордвайль испугался, что она сейчас скажет что-нибудь еще страшнее того, что уже сказала, что-нибудь, что каким-то образом коснется его самого, и внутренне сжался, приготовившись к этому. Но Лоти не промолвила больше ни слова. Посидев еще с минуту, она поднялась и направилась к выходу. Пораженный, Гордвайль смотрел ей вслед, смотрел на ее ноги в шелковых домашних тапочках, звук ее шагов тонул в мягком персидском ковре. Дом вдруг показался ему таящим еще много неведомых опасностей, как будто где-то внутри него был спрятан труп. Он тоже встал и стал прохаживаться по комнате туда-обратно, преисполненный жалостью к Лоти, которая казалась ему пораженной смертельным недугом. Он подошел к окну и отодвинул в сторону штору. Черно и влажно блестела мостовая на короткой осиротелой улице. Появилось чувство, что никто никогда не свернет сюда, в эту пустынную улицу, и напрасно фонари бросают на нее свой блеклый свет. Сердце Гордвайля заныло, словно неведомая рука сжимала его, как в тисках. Щемящая грусть, исходившая от забытой и покинутой улицы, опустилась на него, и на мгновение весь остальной мир исчез из его сознания. Ему казалось, что он стоит здесь так уже много лет и самая суть жизни открывается перед ним. Вдруг ему пришло в голову, что когда-то он уже стоял вот так, перед окном, выходящим в дождливый вечер на короткой осиротелой улице, охваченный таким же душевным порывом, но только не мог вспомнить, где и когда это было. Возможно, что и не было вовсе, а просто воображение облекло в эту нынешнюю картину старое мимолетное воспоминание, наделив его всеми сопутствующими переживаниями, как это бывает порой у тонких, впечатлительных натур… Гордвайль не знал, сколько времени он простоял так, пока звонкий голос Лоти не пробился в его сознание. Он не заметил, как она вошла. И, резко обернувшись, словно внезапно пробудился от сна, бросил на Лоти холодный взгляд. Она облачилась в черную меховую шубку, шляпка уже была у нее на голове: готова к выходу. Он вдруг вспомнил все, что она говорила раньше, и неясное чувство отвратительного страха поднялось в нем.

— Вот уж не думал, что вы умеете так быстро одеваться, — сказал он, взяв пальто с дивана, куда положил его прежде.

И, будто советуясь сам с собой, добавил вдруг:

— Надо… Нелишне было бы посоветоваться с врачом… безотлагательно, я полагаю… От бессонницы есть лекарства…

Лоти вдруг взорвалась и сказала с гневом, причина которого осталась непонятной для Гордвайля:

— С каким еще врачом?! — лицо ее зарделось при этом крике. — Вы все-таки совершенный идиот!..

И тут же взяла себя в руки и продолжила более спокойным тоном:

— Пойдемте! Я всегда одеваюсь быстро, самое большее — полчаса.

Она открыла дверь с коротким и резким смешком, почему-то ударившим Гордвайля в самое сердце, словно крик боли.

В кафе «Херренхоф» уже были Ульрих и доктор Астель со своим берлинским другом, стеснительным человеком с казавшимися испуганными глазами, по внешности которого невозможно было определить ни его возраст, ни род занятий. Когда доктор Астель представил его, назвав Блохом, тот смущенно улыбнулся, как будто признавая свою вину за то, что его зовут Блох и что он сейчас находится здесь. Он еще постоял немного, переминаясь с ноги на ногу и будто намекая на то, что его место предназначалось фройляйн Лоти. Последняя тем временем заняла место Ульриха. И только когда все сели, Блох соблаговолил наконец опуститься на свой стул, как человек, завершивший долгий и утомительный труд.

Сидевшая наискосок от него Лоти спросила:

— Вы, стало быть, из Берлина?

— Да, — ответил Блох, слегка покраснев. — Я бывал в Берлине… То есть я там постоянно живу.

— Я там была один раз, — сказала Лоти. — Мне не понравилось. Город как каллиграфический почерк, никакой самобытности. Вы, верно, живете на Курфюрстендамм.

— Нет. Должен был бы жить именно там… Но так получилось, что я живу на Фрайбургштрассе.

— Почему это ты должен был жить на Курфюрстендамм? — рассмеялся доктор Астель.

— Не знаю, — смешался тот. — Я так чувствую… Загадка, потому что на самом деле эта улица мне совсем не нравится… Но, может быть, потому, что обычно человек вынужден жить совсем не так, как ему хочется…

— Далеко не каждый человек! — изрек доктор Астель.

— А как вам нравится Вена? — спросила Лоти. — Первое впечатление всегда интересно.

— Город, у которого есть сердце, мне кажется. Такой город, наверно, можно полюбить. Я, однако, еще не могу составить полного суждения: я тут всего третий день.