Брачные узы - [85]

Было свежо, тоненькая корочка инея, покрывавшая тротуар, еще не растаяла. Но через два-три часа наверняка будет даже жарко, а в деревне сегодня будут сеять, ибо нивы уже вспаханы и готовы.

Из какого-то дома доносился острый запах жареных кофейных зерен, и у Гордвайля, проходившего мимо, пронеслось в сознании, помимо его воли меняясь и принимая все новые очертания, нечто черное и бесформенное, как-то связанное с перепалкой, которая вышла у них с Теей прошлой ночью, перепалкой, начавшейся еще при свете керосиновой лампы и продолжавшейся и после того, как они, потушив лампу, легли порознь, на кровати и диване. «Деньги, деньги, деньги! — простонал Гордвайль. — Но где ж их взять?» Конечно, ей нужно сейчас хорошо питаться, но ведь он и так все ей отдает! Сидит на голом хлебе, а зачастую и того не имеет! А то, что она говорила, — нет, это не может быть правдой!.. Так, просто вырвалось в пылу ссоры, ему назло… Будь это правдой, разве она сказала бы ему, даже в самом сильном гневе?.. И ведь не сказала же, от кого он… «Ребенок вовсе не твой!» Невозможно! Нет, это сгоряча… Любит его доводить… Вот ведь и выкинуть грозилась — и что в итоге! Теперь же выдумала для него эту новую ложь. А если все-таки это правда?.. Он невольно остановился. Ну и что? Ребенок есть ребенок… если он ее, так и его тоже… Его ребенок, и все тут! А остальное — неважно! Если уж на то пошло, ни один отец в мире не может поклясться, что он — отец своего ребенка… Кто может быть уверен?! И чем он, Рудольф Гордвайль, лучше других, чтобы быть исключением из правила? Нет, лучше не морочить себе голову этим вздором! Ребенок его, вот и весь сказ!

Тем не менее настроение Гордвайля безнадежно испортилось. Весеннее утро показалось ему вдруг чужим, не для него созданным. С удвоенной силой навалилась бесконечная череда дней, которые ему еще предстояло провести в обществе этого доктора Крейндела и всех прочих докторов крейнделов, без конца и без края, без надежды на перемены. Внезапно он почувствовал себя усталым и старым. Нахохлился в своем пальтишке, как человек, в ясный полдень запирающий двери и ставни, склонив голову перед неизбежностью.

В лавке он мимоходом кивнул приказчику и проскользнул в заднюю комнату. Доктор Крейндел еще не приходил. Он снял пальто и сел за свой стол. Достал из карманов пиджака несколько окурков и кусок бумаги и стал сворачивать сигарету. Может, попросить у него немного денег в счет жалованья? Да, немного, десять шиллингов! Эта идея помогла Гордвайлю собраться с мыслями. С горящей сигаретой, приклеившейся к нижней губе, он снял с пишущей машинки черный клеенчатый чехол и начал печатать письмо.

Почти сразу появился и доктор Крейндел с протяжным «добрым утром».

— Какой прекрасный день, а? — начал он, снимая пальто. — День для поэтов! В такой день хотелось бы побродить с утра пораньше по улицам или вообще поехать за город, дражайший господин Гордвайль, хе-хе, не правда ли? Это я понимаю! Отлично понимаю я и ваше настроение! Ибо и сам отношу себя к возвышенной семье поэтов и художников. Вы ведь знаете…

Не прекращая стучать на машинке, Гордвайль переспросил, как будто не расслышал:

— А? Вы что-то сказали?

— Сказал ли я?! Конечно, сказал! И какие были слова! Только вот некоторые великие люди больше слушают себя, чем других… По удачному выражению Готтфрида Келлера, великое слово приходит к поколению из уст одиночки… и т. д.

Он угнездился в кресле перед столом и стал читать утреннюю почту. «Все-то он низводит до самого подлого уровня», — подумал Гордвайль, продолжая печатать. Во дворе на стене напротив отпечатался треугольник солнечного света, долго остававшийся на одном месте, не меняя формы. Еще полтора часа в пространстве комнаты раздавался торопливый стук пишущей машинки и шелест бумаги. Затем Гордвайль собрал груду писем и понес их хозяину на подпись. Тот передал ему утреннюю почту, объяснив, что ответить. Кроме того, Гордвайль еще должен перепроверить гроссбух начиная с марта, потому как ему, Крейнделу, кажется, что в записи вкралась ошибка. Гордвайль взял все бумаги и вернулся на свое место.

— Не желаете ли сигару? Превосходная!

«Нехороший признак!» — подумал Гордвайль и подошел, чтобы взять сигару. Воспользовавшись моментом, он попросил в долг десять шиллингов до жалованья.

— Конечно, я готов вам дать, мой дорогой друг! Охотно и с удовольствием! Напомните мне попозже, и я принесу вам.

Гордвайль уже собирался удалиться, когда тот чиркнул спичкой и протянул ему:

— Огоньку, пожалуйста! Да, — продолжал он, — я все хотел вас спросить, как продвигается ваша работа. Давненько мы уже об этом не толковали… Я имею в виду, понятное дело, настоящий ваш труд, тот, на котором и зиждется мир!.. А не то, что здесь, работа, от которой людям духа, как мы, ни тепло, ни холодно… — он криво улыбнулся, блеснув золотыми коронками во рту. — Видите, сударь мой, как схоже наше видение мира: когда я говорю «работа», то всегда подразумеваю тот, домашний, литературный труд, тот, что «делается во тьме и распространяет свет на весь мир, из конца в конец»… По выражению великого Гете, так, кажется?