Брачные узы - [31]

Открыв дверь прихожей, он увидел старуху-квартирохозяйку; она расхаживала туда-сюда в полумраке в своих скрадывающих шаги тапочках, словно курица, поднятая с насеста посреди ночи. Старуха заговорила обычным своим шепотом:

— Господин Гордвайль, ай-ай, а вам письмо есть. Только что письмоносец ушел. Только-только вышел. Разве вы не встретили его? Ай-ай-ай, жалко!.. Заказное письмо. Из Берлина, сказал… Я расписалась. Лежит в комнате на столе. Я немножко задремала после обеда, и вот — верхний желудок!

Гордвайль оставил ее в прихожей и вошел в комнату. В том, что его интуитивно потянуло домой, был, однако, скрытый смысл! В письмо редактора литературного ежемесячника была вложена банкнота в пятьдесят марок. Редактор рассыпался в похвалах и славословии и прочил Гордвайлю большое будущее. Рассказ уже в печати и появится в следующем номере, который, разумеется, будет ему послан сразу после выхода в свет. И ради Бога, пусть Гордвайль немедля и без проволочек пошлет ему что-нибудь новое и не станет зарывать в землю свой дар и т. д.

В этот миг Гордвайль почувствовал себя сильным, настоящим героем. Хотя он не в первый раз читал восторженные отзывы о себе того или иного редактора, в нем всякий раз заново просыпалось бодрящее и пронизывающее его надеждой чувство, которое, правда, как приходило, так вскоре и гасло. Особенно если он сразу же после очередных похвал садился за работу и сталкивался с какой-нибудь трудностью (а работа, как назло, никогда не удавалась ему в таких случаях!), он делал перерыв, отчаивался, затем приободрялся и начинал снова, но тщетно! И тогда им снова овладевала гнетущая уверенность в своей неспособности и ущербности, в том, что никогда, вовеки веков, он не сумеет высказать все, что у него на душе, и так, как он хочет, выразить все то мимолетное, что проносилось у него перед глазами, — а тогда какой смысл во всех этих восторгах?

Но сегодня, сегодня ему было хорошо, несмотря на все это! У него была Tea, конечно, только у него!.. (Усилием воли он подавил какие-то сомнения, начавшие вылезать из темных уголков души.) Совсем скоро, да, через какие-то девять дней, все станет прочно и осязаемо! Тогда начнется новая жизнь, упорядоченная и обозначенная прямыми линиями, жизнь, полная покоя и душевного равновесия. В свободное время он сможет писать в полное свое удовольствие. И работать с этого времени он будет совершенно иначе! Надо одним натиском охватить вещь в целом, овладеть главным, самой ее сердцевиной, — и тогда наверняка он сможет все!

«Ну а кто, по-твоему, доктор Оствальд, к примеру?..» — сумело неожиданное сомнение закрасться в его сознание.

Гордвайль вскочил с дивана, на котором сидел в рассеянности, и стал ходить по комнате.

— Что? Что доктор Оствальд? — яростно сказал он самому себе.

«Да-да, именно доктор Оствальд!..»

— Ну так что! Порядочный человек, по всей видимости, и более ничего!.. Tea работает у него уже более двух лет, они друзья — вот и все!

«А вчерашние ее приятели? — перебил себя Гордвайль. — Это же негодяи и наглецы! Без всякого сомнения, негодяи! Их следовало-таки поучить хорошим манерам!»

Перед его глазами промелькнула мимолетная сцена с размытыми очертаниями: он, Гордвайль, стоит над этими двумя, мучает их, а они, преклонив колени, просят у него прощения… Эта странная сцена заставила его скомкать письмо редактора, которое он все еще держал в руке. Шорох бумаги снова вернул его к действительности. «А, все вздор!» — сказал он себе, успокоенно улыбнувшись. Он подошел к столу и стал разглаживать на нем скомканное письмо, водя по нему краем ладони с таким усердием, как будто это было делом чрезвычайной важности. Затем взглянул на часы: было без двадцати минут шесть. Подошел к окну и раздвинул грязную тюлевую занавеску. На улице моросил незаметный для глаза дождик, становившийся явным только по мокрому блеску черной мостовой. Во втором этаже дома напротив, в гостинице «У Северного вокзала», было приоткрыто окно. В глубине комнаты Гордвайль различил силуэт обнаженной женщины, стоявшей к нему боком против большого зеркала. Большой мягкой кистью женщина наносила на голое тело сурьмовый порошок, вокруг нее вертелся мужчина в рубашке с длинными рукавами и с горящей сигаретой во рту. Временами он останавливался, вынимал изо рта сигарету, целовал женщину в затылок и спину и продолжал курить и бегать вокруг нее. Затем женщина исчезла в той части комнаты, которая не была видна отсюда. «Настоящее воровство!» — пронеслось у Гордвайля в голове. И все же он остался на месте и продолжал смотреть. Ждал со стучащим сердцем. Спустя несколько минут женщина появилась снова, уже наполовину одетая. Гордвайль отошел от окна и сел на диван. Его охватил жар. В воображении возникали и проносились интимные подробности его с Теей близости, из них вдруг выделилось воспоминание о старой и дешевой картине, изображавшей сидящего за столом, склонившегося мужчину, словно погруженного в размышления, — картине, случайно застрявшей в его памяти: он видел ее в одном из ночных номеров, в которых бывал с Теей, и теперь никак не мог вспомнить, где именно он ее видел. Сейчас картина встала перед его взором совершенно отчетливо, словно висела перед ним на стене, и абсолютно ему не понравилась. Более того, она показалась ему жутко безобразной и почему-то вызвала настоящее отвращение, продолжая досаждать ему с глупейшей навязчивостью — так, что ему никак не удавалось изгнать это видение. Наконец он зажег сигарету и снова подошел к окну. Сейчас в номере гостиницы никого не было видно. «Верно, вышли уже!» — заключил Гордвайль. Постояв так еще немного, он решил побриться. Вообще-то он еще прилично выбрит, подумал Гордвайль, тем не менее не мешает побриться еще раз в честь последнего дня свободы, а кроме того, завтра ему будет нужно встать рано, и на это не останется времени.