Брачные узы - [32]

Бритье заняло у него минут двадцать. Потом он встал у зеркала, чтобы повязать другой галстук, черный в белую полоску, подаренный ему недавно доктором Астелем и надеваемый сегодня в первый раз. Было уже около семи. В этот пасмурный день сумерки сгустились рано. В комнате уже царил полумрак. Гордвайль стоял перед зеркалом и любовался новым галстуком, который нашел более красивым, чем старый зеленоватый. Вдруг ему почудилось, что кто-то стоит у него за спиной. Он вздрогнул. И, мгновенно обернувшись, обнаружил старуху-квартирохозяйку, госпожу Фишер. «А, ко всем чертям!» — проронил он сквозь зубы.

Старуха спросила, не желает ли он чашечку кофе. Она только что сварила кофе, найдется и для него чашечка. У нее отличный кофе, господин Гордвайль знает! Чистый кофе, без всяких примесей! Покойный дорогой ее муж очень его любил. Во всем городе, говаривал он, еще поискать нужно такой кофе, и все равно не найдешь! И, пользуясь случаем, продолжила старуха, почесывая за ухом пальцем, Сидель ее полагает, что господин Гордвайль еще не уплатил за этот месяц, а ведь двадцатое уже прошло! Не то чтобы она требовала, не дай — Бог, — это совсем на нее не похоже! Напротив, если нынче у него нет денег, она охотно подождет. Даже несколько недель подождет. В господине Гордвайле она уверена, пс-с-с! Таких порядочных людей, как он, нынче днем с огнем не сыщешь! Она только напоминает, чтобы не забылось. Потому как у господина Гордвайля в голове немало и других дел, она знает, а потому… А кофе она сейчас принесет, он еще горячий. Стоит на плитке. Нет? Он не хочет? Жаль, очень жаль! Такой хороший кофе!

Сказав старухе, что заплатит за квартиру завтра, Гордвайль вышел. Он направился в первый округ, шел неспешно, хотя у него уже проснулось легкое чувство голода, так как сегодня он еще не обедал. Гордвайль прикинул, что перекусит где-нибудь в городе, ведь у него еще есть немного времени. С особым удовольствием он подставил свою шевелюру под моросящий дождичек, почти невидимый, сыпавшийся сверху, как мука из решета. Фонари уже зажглись, так как вечер тем временем просочился на улицы, и наверху, на уровне их пламени, проявлялась растертая сеющаяся морось дождя, напоминая наклонный пыльный столб, высвечивающийся порой в комнате в лучах бьющего в окно палящего летнего солнца. На улице веяло осенью, хотя холодно не было. Он подошел к Дунайскому каналу, в котором дрожали, дробясь, отраженные огни фонарей. Вода казалась страшно холодной и черной, и становилось приятно при мысли, что купаться сейчас нет никакой нужды. Магазины были уже закрыты, и лишь местами проскальзывал нахальный, режущий глаз проблеск освещенной витрины. Яркий свет центральных улиц города немного приглушался из-за дождя. В блестящей мостовой, как в черном зеркале, отражались пешеходы, ногами вверх и с опрокинутыми зонтиками, и два ряда перевернутых домов с обеих сторон улицы.

Радость переполняла Гордвайля. Он свернул с Ротентурмштрассе в переулок и перед тем, как пойти на свидание с Теей, зашел поужинать в одну известную ему маленькую столовую.

9

В назначенном месте следовало быть в три часа, сейчас пробило уже два (до полудня Гордвайль, как и каждый день, работал в конторе у доктора Крейндела), оставался, таким образом, только час — отнять еще полчаса на дорогу, и выйдет не более получаса. Вот почему к приготовлениям приступили сразу и немедля.

Накануне Ульрих переехал на Рембрандтштрассе, но сейчас был здесь, в своей старой комнате, вместе с Гордвайлем. Доктор Астель тоже должен был прибыть сюда, чтобы выйти всем вместе, если же не успеет, то направится прямо туда — так было договорено. Опять-таки и времени оставалось немного.

Ульрих испытывал такое волнение, будто это он был виновником торжества: не мог усидеть на одном месте, то вставал, то садился, вертелся повсюду и мешал, много курил и давал советы. Одетый во все черное, чисто выбритый и напудренный голубоватой пудрой, он весь излучал взволнованную торжественность.

Сначала Гордвайль начистил туфли. Они были уже не новы, кожа сверху сморщилась и покрылась мелкими трещинками, но после усердной чистки вид их немного улучшился. Затем он умылся до пояса и надел белую сорочку, одолженную шурином Польди по такому случаю, манишка и манжеты ее были тверды, как сталь. Приладил стоячий воротничок, разумеется, жесткий, и повязал черный галстук: этот день требовал черного галстука, каковой нашелся у Гордвайля, старый, правда, но все еще сохранявший черный цвет, так что одалживать галстук не пришлось. Не стоит даже говорить, что черный костюм был всенепременнейшим условием, и Гордвайль облачился в него: пиджак был его собственным, давнее приобретение (на спине он уже лоснился, как шелк, но кто станет обращать внимание на такие мелочи!), брюки также были ссужены шурином, велики, конечно, не по размеру, поскольку шурин был длинный, как телеграфный столб, ну да на это ведь имеется известное средство. Еще накануне Гордвайль подвернул штанины внутрь примерно на восемь сантиметров, приметал подвернутый край крупными стежками, намочил и оставил на всю ночь под прессом нескольких пузатых томов, чтобы они отгладились. И однако, когда брюки уже были на Гордвайле и он зачем-то подошел к окну, Ульрих, присевший на краешке дивана напротив, обнаружил дырку на интересном месте, сквозь которую просвечивал белый кружок размером с пуговицу, — одновременно к горю и к радости Гордвайля. К радости, ибо что бы он стал делать, если бы дырка обнаружилась только потом, уже на месте?! Да еще на глазах у посторонних?! Сейчас, по крайней мере, ее еще можно было зашить! Гордвайль поспешил снять брюки, достал из ящика стола швейные принадлежности и взялся за дело. Это давалось ему нелегко. Руки его не были приучены к такой работе, жесткий воротничок немилосердно резал шею и подбородок, манишка досаждала, словно железная; на красном, как морковка, лице выступал пот, стекавший затем по груди под сорочкой холодными струйками, щекотавшими, словно противные насекомые. Наконец работа была завершена, и Гордвайль закончил одеваться без новых происшествий. Он водрузил на голову жесткий котелок (также собственность шурина), подобного которому еще не носил ни разу в жизни. Котелок был ему мал, он сидел у него на макушке, явно не на своем месте, и придавал Гордвайлю чрезвычайно забавный вид. Бросив взгляд в зеркало, Гордвайль не смог удержаться от громкого хохота. Ульрих рассмеялся вместе с ним, и глазки его совсем скрылись в щелочках глазниц. Затем они вышли в страшной спешке. Шли быстро. Гордвайль был заключен в свои одежды словно в узкую бочку, он варился в собственном соку, потел и задыхался и, спотыкаясь время от времени от быстрой ходьбы, часто вытирал лицо носовым платком, который держал в руках, облаченных в белые перчатки. Солнце палило, как в июле, хотя сегодня был только Лаг ба-Омер, асфальт тротуаров местами плавился, покрываясь черными пятнами и незаметно паря, и был мягким под ступавшей по нему ногой. Они словно силой торили себе путь, проталкиваясь сквозь раскаленный воздух. И никому почему-то и в голову не пришло, что можно было бы поехать, например, на трамвае. Они начисто забыли, что трамваи уже изобретены для этой цели. Наконец, после крайне утомительной пробежки, Гордвайль с Ульрихом прибыли на место, и прибыли раньше срока.