Божественное дитя - [45]

Через неделю Люсия вернулась. Проекты Эрзац-Краснобая оставили ее холоднее мрамора. Все это представлялось ей слишком напыщенным и туманным. Занятия возобновились, но она откровенно била баклуши. Крохотный Торквемада, устав запугивать ее, пошел на уступки - отныне четверть часа отводилось играм. И урок, начинавшийся многомудрой лекцией о Невидимой руке у Лейбница и его последователей, завершался партией в морской бой или триктрак. Надо признать, что сорванец, обладая большими способностями, почти всегда выигрывал, хотя и соглашался на эти тривиальные развлечения скрепя сердце. Очень быстро соотношение изменилось - четверть часа на Спинозу или квантовую механику, полтора часа на головоломки и кроссворды. Никакими силами нельзя было заставить Люсию заниматься: легкомыслие се граничило с полным равнодушием - плевать она хотела на все причины и следствия. Этот импульсивный характер приводил Луи в отчаяние. Но муки Его на том не закончились. В один прекрасный день прелестная ветреница показала, на что она способна.

Луи как раз объяснил ей - увы, слишком скомканно и поспешно философию Мани, основателя манихейства, учения о дуалистической природе мира, которое было принято павликианами в Армении, богомилами в Боснии и катарами в Лангедоке. Затем, желая развлечь ее, он предложил ей прокомментировать лютеранский хорал, положенный на музыку И.С.Бахом в кантате 161: "Приди, сладкий час смерти; мир, обольщения твои - тягота, я ненавижу твои радости, словно яд, твой веселый свет - знак погибели для меня". Люсия застыла с раскрытым ртом, потом тихонько покачала головой и произнесла бесцветным голосом:

- Луи, Вы не имеете права отлучать меня от мира, я еще так мало жила.

- Я стремлюсь просветить вас, чтобы избавить от ужаса жизни.

- Избавить от ужаса? Но жизнь мне в радость, и никакое это не бедствие.

- Радость невежд! - загремел младенец. - Когда вы подниметесь на высоту культурного уровня Луи, эти радости, как вы их называете, покажутся вам жалкими и пустыми.

- Пусть жалкие и пустые, но меня они вполне устраивают. К тому же других я просто не знаю. А Вы только утомляете меня Своими проповедями.

- Как? Луи указывает вам путь истинный, и это вас утомляет?

- Но зачем нужны все эти познания? Делают ли они Вас счастливее или лучше?

- Счастливее? - Малыш задохнулся от негодования. - Для Луи это смехотворно! Счастье доступно всем, а Луи обещает вам необыкновенную судьбу. Божество, Люсия, не имеет права разделять чувства прочих людей. Божество стремится к Истине, а не к пошлым и мелким радостям. Вот почему Луи избавит человечество от слишком тягостного существования.

- Да о чем Вы толкуете? Меня тошнит от Ваших велеречивых фраз. Я хочу смеяться, танцевать, а уж когда состарюсь, тогда и подумаю о проблемах Истины и Бытия,

- Кажется, Я выразился как нельзя более ясно... - В Своем смятении Луи вновь заговорил о Себе в первом лице единственного числа. - Конечно же, мы можем слегка притормозить, снизить темп и, если это вам так нравится, потанцевать между двумя уроками. Моя сестренка Селина познакомила Меня с рок-н-роллом, румбой и основами мамбо.

- Потанцевать? - Люсия залилась смехом, и эти звуки вонзались в мозг малыша стеклянными осколками. - Для танцев нужны двое, а Вы всего лишь младенец, Луи. Вы едва достанете мне до колен, к тому же нас разделяет непреодолимая преграда.

- С помощью науки вы уменьшитесь до Моих размеров и переедете жить ко Мне. Здесь хватит места для двоих. Когда вы почувствуете, как хорошо в мамином гнездышке, как в нем мягко и уютно, вам уже не захочется никуда уходить, поверьте Мне.

- Я не собираюсь затвориться с Вами в этом кожном мешке. Восемнадцать лет назад я рассталась со своей матерью, и чужой мне не нужно. Все это просто смешно, и мне, пожалуй, лучше не возвращаться сюда.

- Нет, останьтесь, Люсия, прошу вас, давайте еще поговорим, поговорим о чем-нибудь другом...

* * *

От себя самого устаешь быстрее, чем от всех прочих, и Луи понял, что не может больше находиться в материнской пещере. Он не знал, как понравиться Люсии. В течение пяти лет Его почитали, обожали и боялись, а те, кто осмелился восстать против Него, дорого за это поплатились. Но перед этой девочкой он был бессилен. Ни Его красноречие, ни отточенные фразы не действовали на нее, и от звания Великого Понтифика-Младенца не оставалось ровным счетом ничего. Внезапно Его покинуло желание читать. Он Сам поражался Своей вчерашней жадности, Своему восторгу - зачем Он так желал возвыситъся, овладев всеми сокровищами мировой культуры? Он часами сидел в задумчивости перед светящимся экраном. Его одолевала зевота, и едва Он начинал просматривать очередной труд, как глаза слипались от невыносимой скуки. По правде говоря, Он теперь с отвращением взирал на книги, эти хранилища безумств или жестокостей, любовно описанных на бумаге. К чему было так начитываться ими, подгоняя Себя хлыстом, словно каторжника?

В Его рассудок как бы внедрилась некая более сложная частица, изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное создание приоткрыло Ему тайны иной, цветущей жизни. Люсия излучала свет, а Он прозябал в Своей темнице, прикованный цепями к Своей библиотеке, холодному отражению подлинного существования. И наш озябший каноник-эрудит чувствовал Себя горошиной, заточенной в стручке. Маточный Иерусалим оказался таким же унылым местом, как атолл, затерянный в Тихом океане. Робинзон-Недомерок скучал, и приближенные Ему опостылели. Он хотел, чтобы мать вышла на улицу, пошла в ресторан, - тогда Ему достался бы хоть кусочек мира, на который можно было бы смотреть сквозь щель, проделанную в пупке. Опомнившись, Он понукал Себя, взывая к мужеству, - у самых великих людей случались приступы депрессии. Он же прекрасно знал, чем занимается здесь вот уже пять лет: сзывает на Свой личный суд все мировые культуры, с тем чтобы низвергнуть их с пьедестала, покончить с заблуждениями человечества. Именно о Нем скажут: Он прочел все - даже ненаписанные книги. Но Ему еще столько предстояло сделать, и, когда Он смотрел на груду доставленных приверженцами дискет, Его охватывала тоска, ибо в каждой из этих мертвых пластинок содержалось более миллиона страниц. И это еще было безделицей в сравнении с той печатной продукцией, что ежедневно появлялась в мире. "Перестаньте писать, одолейте эту тягу, подумайте обо Мне!" - умолял Он бумагомарателей, пережевывающих одно и то же. Он чувствовал, что не выдерживает тяжести навалившегося на Него мира, - разрушать оказалось столь же тяжко, как и создавать.