Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [73]

А сердце билось кровью всех кровей.

Таким я увидела впервые Мелентия Мелеку в комнате свиданий.

Исчадие ада ни о чем не говорило, оно молчало, оживало, дыхание согревалось, сердце у него набухало, росло, казалось, что это существо искало самого себя. Коксующийся уголь разгорался! Я дала ему махровые носки, две пары привезла ему, он тут же надел сверх своих изорванных, синтетических. Заварила кофе, подала ему в большой алюминиевой кружке, что стояла на столе, испытанная, с несмываемыми пятнами во вмятинах, обжигающая голодные губы до пузыринок! Зубы Мелентия, забронированные каким-то легким металлом от крошения, стучались о края кружки. Оказывается, что мастера-зэки из медицинских банок куют себе коронки. Боже, как Мелентий пил запретный кофе, словно нектар небесный! Мы чокнулись шоколадом «Вдохновение» и потихонечку, как мыши, погрызли сладострастные тающие дольки, но расплавленный шоколад застревал у меня поперек горла. Как мне страшно и стыдно было невольно глазеть на изуродованные руки, похожие на пепельные куриные лапки в чешуе! Ноготь на левом мизинце раскромсан, искрошен словно ювелирными щипцами неизвестно зачем-то…

Свежебритая голова выпирает белизною капусты, худое изможденное лицо горело каждою порою, освещенное любовью, как лицо художника-подвижника. Огромная бордовая бородавка, как перезревшая ягода, села за ухом, эта бородавка, вся в сморщенных пупырышках и узорах, как изюм, вопила всеми дыринками от лезвия нечаянной бритвы, которая может полоснуть толстую горловину паразитки. Мне вдруг захотелось, чтобы на эту наглую бородавку села пчела-матка и ужалила ее насмерть, чтобы она высохла бескровно. А серые ласковые глаза Мелентия загораются, вспыхивают от величайшего смущения и стыда! «Сдалась тебе моя бородавка!» Он снял напульсники со страшных рук, это широкий ремешок для спасения сосудов при поднятии тяжестей. О, как круто вздуты вены, словно веревки переплетенные, кажется, что вот-вот они лопнут и кровища зафонтанирует! Мелентий говорит, что у него теперь разжижилась кровь от скудного питания и неволи, от ран кровь сразу не сворачивается, течет ослабшая кровь, как водица… О, господи! И кровушка-то в нем отощала, а в ком-то до того зажирела кровь, загустела, что не капнет ни капельки. Переливать цистерны жирной кровушки угнетателей ослабевшим нищим людям серебряными черпаками…

И сидит бледный Мелентий в монашеском черном одеянии, но пылает желанием, жаждет ласки, алчет сердце слияния! Какая священная концентрация всех земных желаний пылает и кипит в нем! Священный пламенный экстаз жизни клокочет, как сгусток нектара в переполненной чаше любви годами неволи страшной. Пей без дрожи, не беги, как заяц от удава! Подними бокал нектара, как вызов небу самому, пусть видит одноглазое Око, одеяло дырявое, простыни серые в заплатках, полы немытые, матрас изодранный — о ложе моей невинности не в розах белых, голубых… Все мы обмануты миром, самим человечеством отравлены. Что есть святость? Это противостояние подлому рассудку, всей земной косности назло действовать сердцем своим. Пусть целует убийца меня до дыр и будет счастлив несказанно! Что судьба? Сегодня правлю я судьбою. Не удирать же теперь, еще повесится горемыка-зэк, не совершу я грех. Какие иссера-серые глаза и какая обезоруживающая искренность! Как все это странно, не глуп ли он? Все мы люди глупы непостижимо. Угощает он дольками шоколада и апельсина, ошкуривает, в рот мне кладет. И какие робкие, виноватые движения этих роковых рук!

И как будто онемел Мелентий от моего очного явления…

— Господи, ты, что ли, со мною переписывался? — спросила я прямо.

— А кто же? А теперь сгораю со стыда, — ответил он искренне. Голос его звучал слабо, мягко, взгляд выклянчивал величайшую милостыню любви, и мое женское сердце дрогнуло. Какою будет жестокостью и обманом, если сейчас же сбегу, бросив ему набитые книгами и продуктами чемоданы, ими он и не интересуется вовсе. Мелентий же будет обманут всем миром, самим Человечеством, чтением самого Гельвеция «Об уме», «О Человеке»…

Да вот же Он — человек перед тобою, с которым ты — воображуля — переписывалась столь страстно, искренне… И не надо искать другого Человека в иных мирах, в чужих странах. Мы с опаскою, каждый со своим страхом поочередно поглядывали на серые, застиранные до дыр простыни на кровати, стопкою лежащие на темном ветхом одеяле. Мелентий волчьим нюхом голодного чуял, что я сейчас удеру и он никогда больше меня не увидит в жизни, он ловил мое дыхание, каждое невольное движение, напряжение, расслабление, запах, чувствовал меня всю. Да, этот Дом свиданки прилегает к зоне, к самим воротам тюрьмы, охраняется часовыми.

Что будет сегодня с нами? Что будет с Мелентием, если я сбегу?

— С моими руками только помирать, — вымолвил он робко, с бесконечным смирением, уже приговоренный мною…

Я встала из-за стола. Мелентий встал и подошел ко мне близко-близко, виновато взял мою руку на прощанье, прижал к щеке своей пылающей, зажмурил глаза… И я неожиданно от огромной женской жалости, раздирающей меня, погладила его худое, изможденное лицо, которое согревало мои окоченевшие руки.