Бородино - [19]

Россия всегда оставалась для своих соседей внушающим страх безрассудным колоссом. И все же нет прямой преемственности между Петром Первым, Екатериной Второй, Сталиным и Брежневым. Связь прерывалась, русский империализм как в прошлом, так и сейчас подвержен колебаниям.

То, что историк восточных стран Райнхард Виттрам говорил в свое время о царской империи, похоже, до сих пор остается в силе: русская внешняя политика на всем пространстве России — от Дальнего Востока до Балтийского моря — строится на базе одной и той же имперской традиции, одновременно следуя различным сиюминутным потребностям, насыщенная традицией и свободная до произвола.

Пугающий призрак большой медведицы — или медведя.

Я смотрел на кучку золы.

Потом вернулся к портрету фельдмаршала Кутузова, которого представлял себе раньше более грубым, по-крестьянски, более усталым, но главное — он казался мне старше.

Свечи погасли.

Я лег в постель. Засыпая, я видел себя в автобусе, который едет по горной дороге на острове Эльба; видел дом, где жил Наполеон в изгнании; некоторое время удерживал перед глазами этот дом, озаренный ускользающим светом; вдыхал запах земли; видел, как желтизна испанского дрока смешивается с голубизной неба. Потом я заснул… Во сне мне вместе с другими солдатами предстояло взобраться по отвесному снежному склону, колонной по одному. Ослепительно солнечная погода. К острову Крит причалил парусник. Отдан приказ грузиться на корабль. Снежный мост рухнул. Во время падения стало ясно, что далеко внизу — освободившаяся от снега Зимментальская долина.

Меня разбудило давление мочевого пузыря. Я пошел за дом, в сливовую рощу, заодно посмотрел на Большую Медведицу, удивляясь тишине, которая царила над Амрайном, только что праздновавшим карнавал. Я подумал о том, как счастлив был князь Андрей, когда он наконец узнал такое небо. Все ничтожно, все ложь и обман, кроме этого неба. Нет ничего, ничего, кроме него самого. Но и это ничто. Нет ничего, кроме тишины и покоя.

Я услышал топот лошадей, голоса. Наполеон скакал по полю брани, осматривая убитых и раненых. Вплотную перед князем он остановился и сказал: «Какая прекрасная смерть!»

Я снова видел Большую Медведицу.

Было пронзительно ясное утро. Из Амрайна доносился звон колокола. Я подумал, что это один из пяти колоколов, звонивших во время похорон Анны. Стоя у открытого окна, я разглядывал бывший луг торговца яйцами, на котором не далее как вчера днем видел Наполеона, смотревшего в подзорную трубу за Неман, в русские степи, в середине которых он предполагал обнаружить Москву. Вдалеке между двумя домами виднелся дальний лес позади долины, над которой, когда дул фён, по утверждению Баура, возвышались Альпы.

Я представил себе этот просторный луг ранним летом, как он сиял тогда, размышляя попутно об Иоахиме Шварце, который фактически свел на нет восточную желтизну лугового разноцветья, все время направляя своих золотарей удобрять участок торговца.

«Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни», — произнес я про себя, повторяя слова Баура, а сам остановился у окна, скрестив на груди руки и неподвижно глядя в одну точку в саду.

Я закрыл окно, послонялся немного туда-сюда, протянул руку к альбому репродукций, лежавшему на книжной полке: Оскар Виггли (Коллекция Призм, Париж). Оскар Виггли живет в Париже, рассказывал мне Баур, и в Юрских горах, в Мирьо, в помещении бывшего ресторана; вывеска «Кафе Насьональ» там до сих пор висит, хотя буквы выцвели. Оскар Виггли относится к числу немногих скульпторов, которых Баур может принимать всерьез. После завтрака мы все вместе отправились на службу. Холод был нешуточный. Впереди, где дорога заворачивала, над лесом действительно видны были изящные контуры Альп. Указывая на виллу, стоящую на привокзальной улочке в окружении лип и прочих деревьев, Баур отметил, что они посажены здесь в те времена, когда император Франц Иосиф еще прочно сидел в седле. В липовой кроне над нами застрял объемистый кусок неба.

«Биндшедлер, довольно давно мы с Катариной прочитали „Марш Радецкого“[10] и это сподвигло нас на то, чтобы отправиться в Вену, причем именно в пору цветения каштанов.

В 19-м районе, вблизи Петцляйндорфского кладбища, мы остановились на ночлег; гуляли среди террасных виноградников Венского леса, посетили гробницу капуцинов, были в Пратере, всей душой привязались к Рингштрассе, к городскому парку, к его акациям и павлинам, заглянули в каждый уголок Хофбурга, зашли в Бургкапеллу, где он, император, каждый раз прощался со своими усопшими близкими, съездили в Шенбрунн, чтобы погулять по парку, постоять в приемной императора.

Во время путешествия мы неоднократно встречали на пути императора с его охотничьей свитой, во всяком случае, нам попадались лани и олени, в предков которых император, видимо не попал — промахнулся.

Мне часто приходилось разъяснять, что я испытываю привязанность не к одному только императору Францу Иосифу, ко всему тому пространству, которое он соединял воедино и которое породило Адальберта Штифтера, а также двух Густавов — Малера и Климта.