Борис Шереметев - [176]

— Гм… действительно, — покачал головой Василий Салтыков. — А я, например, не знал об этом.

— Что ж вы предлагаете, Борис Петрович? — спросил Головкин как председатель суда.

— Я предлагаю ссылку в деревню.

— Государь такой приговор не утвердит, — сказал Прозоровский.

Судьи поспорили, но недолго. Согласились на лишении званий и ссылке в Соликамск, хотя Мусин-Пушкин отчего-то настаивал на Сибири, но потом вынужден был согласиться с большинством.

Это все, что мог сделать фельдмаршал Шереметев для друга. Однако, разузнав день отправки князя по этапу, он, явившись домой, приказал принести ему корзину с крышкой, а также побольше свежих пирогов и калачей и туесок с медом.

На дно корзины Борис Петрович положил сто рублей, завернув их в тряпицу, а сверху поставил туесок и обложил его калачами и пирогами. Закрыв крышку корзины и завязав ее, Призвал к себе денщика Гаврилу Ермолаева:

— Ты помнишь князя Василия Долгорукого?

— А как же, ваше сиятельство, я ему в Польше сколь раз мундир выбивал, сапоги чистил. Он мне рубль дарил за это.

— Так вот, его завтра повезут в ссылку, ты встань пораньше, бери Каурку и гони к Семеновской заставе. Передашь ему эту корзину.

— Ой-ой-ой, такого человека в ссылку!

— Замолчи, не твоего ума дело.

— Сказать от кого?

— Ни-ни, Боже сохрани. Передашь, и все, мол, колодочнику на пропитание, стража это разрешает. Да захвати кожушок из кладовки, который попросторнее, а ну он в мундирчике одном.

— Кожух получше взять?

— Дурак. Хороший стража отымет. Выбери в кладовке который постарее да потеплее, пусть с заплатами даже.

Перед обедом воротился Гаврила уже без корзины.

— Ну, передал?

— А как же, прям в евонные ручки.

— Он узнал тебя?

— Не знаю, но сказал: кланяйся бэпэ. Что за бэпэ?

— Дурак ты, Гавря, — засмеялся граф. — Бэпэ — это значит Борису Петровичу, то есть мне. Он узнал тебя.

— А-а, — обрадовался Гаврила, — а я-то еду ломаю голову, что это за бэпэ? Значит, спознал меня князь Василий. Спознал, милая душа. Дай Бог ему здоровьечка.

«Умница Василий Владимирович, — подумал о ссыльном с теплотой фельдмаршал. — Не назвал меня при страже. Сообразил».

Все эти события (царский гнев, суд, казни) окончательно добили здоровье старого фельдмаршала. Опять явилась горлом кровь, и он слег. Лекарь поил его какой-то соленой гадостью, а главное, поучал:

— Ваше сиятельство, не берите все к сердцу, не раньте его.

— А оно у меня железное, что ли?

— Вот я и говорю, берегите.

Вскоре прибыл от царя адъютант:

— Ваше сиятельство, его величество с сыном, канцлером и другими судьями отъезжает завтра в Петербург. Велел и вам следовать за ними.

— Ох, братец, какой я ездок ныне. Вишь, колодой лежу. Скажи государю, как получшает, немедля явлюсь перед ним. Немедля.

Адъютант уехал, но вскоре воротился с каким-то свертком:

— Вот государь послал вам, ваше сиятельство, лекарство, говорит, оно вам в Польше помогло.

«Помогло… — с горечью подумал граф. — Теперь разве поганок альбо мухомора наистись, те б — живо «помогли».

Лекарь Шварц посмотрел порошки, присланные царем, понюхал их, попробовал на язык, но хаять не осмелился. Резюмировал:

— Пить можно.

Но что-то не «лучшало» Борису Петровичу ни от царских порошков, ни от шварцевского зелья.

— Видно, годы подошли, — вздыхал он. — Пора к Мише. При жизни не получил в Печорах упокоиться, так хоть после смерти там буду.

А из Петербурга нет-нет да приходило напоминание: «Извольте прибыть незамедлительно».

Столь настойчивые призывы тревожили фельдмаршала: «С чего бы это? Уж не оговорил ли и меня Алексей, как князя Василия?»

На эту же тревожную мысль наталкивало и молчание друга Федора Апраксина, не отвечавшего на письма фельдмаршала.

«К болезни моей смертной и печаль-меня снедает, — писал ему Борис Петрович, — что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, оставили и не упомнитеся меня писанием братским, христианским посетить в такой болезни братскою любовью и писанием пользовать».

Молчал «присный друг». Это и беспокоило.

Девятнадцатого марта в доме Шереметева появился киевский митрополит Иосиф.

— Какими судьбами, святый отче?

— Государь позвал в Петербург.

— Зачем?

— Не знаю, Борис Петрович.

— Уж не по делу ли царевича? Сказывают, его уже за караул взяли, открылись какие-то новые обстоятельства, вроде на жизнь замышлял отцову.

— Свят, свят, грех-то какой, — закрестился Иосиф.

— Он же у вас в Киеве жил, святый отче?

— Жил месяца два.

— Ну вот, наверно, и оговорил вас в чем-то.

— Ну в чем?

— Вы беседовали с ним о чем-нибудь?

— А как же? Человек молодой, мятущийся.

— Он вам, поди, на отца жаловался?

— Было, было. Плакался.

— Ну вот, а вы поддакивали, еще, поди, и осуждали государя?

— Да нет вроде. Хотя как-то сказал ему, что-де зря государь патриаршество извел.

— Вот, вполне возможно, и зовет вас из-за этого государь. Он весьма в великом злобстве на всех, кто Алексея с пути сбивал.

— Но разве я сбивал? Борис Петрович, что вы говорите?

— Ныне всех к следствию тянут, кто даже сочувствовал ему. Вон государь в манифесте, что обнародовал сразу после отречения Алексея, всех, кто Алексею сочувствует и считает его наследником, объявил изменниками. А с изменниками, знаете, святый отче, как у нас поступают? Вот то-то.