Большой дом. Пожар - [83]

Дети смотрели на деньги, потом на мать. Они не говорили ни слова.

— Вы видите, — продолжала Айни, — что от этих денег толку мало. Если купить хлеба, не останется на масло, если купить масла, не хватит денег на овощи, если купить овощей, то о кофе и мечтать нельзя. Вот она какова, наша жизнь. Теперь вы сами видите.

Дети, только что шумно просившие мать, чтобы она показала им полученные монеты, теперь не желали на них смотреть. Они опускали глаза. Какими радостными криками они встретили мать. Как весело они приветствовали ее, как отрадно было видеть ее… А теперь они чувствовали себя усталыми и отворачивались, не зная, что делать.

Айни, как обычно, завязала эти деньги в уголок своего бумажного платка.

И вот уже от них не осталось ничего или почти ничего. Все было истрачено, а достать хотя бы один реал негде! В городе больше не было работы. Не было. Не стоило даже ломать себе голову над вопросом, где ее достать. Испанец уже не давал Айни заготовок парусиновой обуви, ткачи не нуждались в том, чтобы она пряла для них шерсть… Просто и ясно: работы нет.

Да, истина простая. Надо только, чтобы дети ее усвоили.

Тогда Айни вспомнила о своих знаменитых путешествиях. Не заняться ли ей опять контрабандой? Ведь больше ей ничего не остается. Она испробовала все средства и очутилась в тупике. — Вот, подумайте-ка. Ведь есть-то надо, не правда ли? Значит, остается одна-единственная надежда: отправиться в Марокко. Привезти оттуда отрезы. Перепродать их здесь. Дело это нелегкое. Не для собственного удовольствия я поеду. Начать с того, что поездка долгая, нужны деньги. Несколько дней надо пробыть в Уджде… Ну, на этот счет я спокойна: там у меня есть двоюродные братья — остановлюсь прямо у них. Славные люди! Они всегда были добры ко мне, прямо не знали, чем попотчевать. Им это нетрудно, у них есть несколько магазинов, торговля идет бойко. И они хорошо меня принимают. Да приумножатся их богатства! Значит, мне тратиться не придется. Иногда они даже покупали мне билет на обратную дорогу. Но вы не представляете себе, что такое таможня. Говорят, что сират[14] острее шпаги, тоньше волоса. То же самое, детки, можно сказать о таможне. Так молитесь за свою мать. Но бог видит нашу жизнь, он знает, что вы сироты и что ваша бедная мать выбивается из сил ради вас. С помощью божьей я как-нибудь проскользну. Ведь все это делаешь с горя. Я надеюсь, что ангелы запишут мне это в большую книгу, где ведется счет хорошим поступкам. Вам, ребята, перед отъездом я оставлю денег на жизнь.

Ауиша, заранее знавшая, что скажет мать, слушала ее с выражением покорности судьбе.

— Сколько ты мне дашь? — вдруг вскинулась девушка. Она, старшая, должна была заботиться о семье в отсутствие матери. — Знаешь ли ты, по крайней мере, сколько надо мне оставить?

Она впилась взглядом в мать в ожидании ответа.

— Сколько? — спросила Айни. — Миллионы?

— Этого я не говорю! Но оставь мне столько, чтобы нам хватило на еду, пока тебя не будет.

— Вот! Это все, что у меня есть!

Айни развязала платок и отдала дочери немного мелочи.

Девушка села на пол, пересчитала монеты, лежавшие у нее на ладони, и подняла глаза на Айни.

— Тут только на хлеб. И то не знаю, хватит ли. А на остальное?

— Это все, что у меня есть, — ответила Айни.

— Как же так! Когда ты уедешь, нам придется питаться одним хлебом?

Мать, не говоря ни слова, гневно посмотрела на нее.

— Да и на хлеб не хватит! — хныкала Ауиша.

— Это все, что у меня есть, — сказала Айни.

— Но ты же пробудешь в Уджде целых три-четыре дня.

Мать ответила:

— Это все, что у меня есть; и больше ни гроша.

— Мыслимое ли это дело, — жалобно проговорила девушка.

И так бывало каждый раз, когда Айни собиралась в путь.

Ауиша, зажав в руке деньги, посмотрела на мать и решила сдаться. А то дело может кончиться трепкой.

— Ах, что за жизнь! — произнесла она.

Ауиша стала взрослой девушкой, худой и угловатой. Ее знали и в Большом доме и во всем квартале. Туника, висевшая у нее на плечах, была надета на голое тело и окутывала ее с головы до ног. Лицо у нее было серое, измятое, изможденное, оно потеряло здоровую свежесть молодости. Но какая-то иная прелесть, грустная и волнующая, заменяла прелесть здоровья. Может быть, юный возраст в сочетании с преждевременной блеклостью и придавал ей это особое выражение. Бедное лицо, на котором отражалось столько тревог! Ну что ж, другого на смену у нее не было, а только это одно — с горькими морщинками, которые ложились на него при улыбке.

Все они теперь зависели, включая и бабушку, от того, что Айни могла заработать на контрабанде. Омар удивлялся, как это его мать еще не попала в руки полиции, таможенных чиновников и жандармов, охранявших границу. Уже за одно это он готов был восхищаться ею.

Айни не потребовалось много времени, чтобы уложить маленькую корзинку, которую она брала с собой во время поездок. Она попрощалась со всеми соседками — теперь она уже не делала секрета из своих путешествий — и уехала.

— О, Айни… — взвизгнула вдруг одна из соседок.

И все женщины, увидев Айни — которая, по их расчетам, уже должна была подъезжать к Уджде, — окружили ее с громкими криками. Со всех сторон посыпались вопросы: