Большой дом. Пожар - [75]

— Там наверху кого-то убили.

Он спрашивает:

— Кто убил?

— Они подрались. Не знаю. Говорят, их было четверо или пятеро. И они подрались.

Потом она задает вопрос:

— Что ж вы разгуливаете по улицам в такой неподходящий час?

— Старая хрычовка! — бормочет он.

— Где вы были? — спрашивает она с коротким смешком и тут же прибавляет: — Теперь-то уж он не проснется.

И больше не говорит ни слова.

С лестничной площадки он смотрит на единственный освещенный квадрат, блестящий в темноте.

Он устало продвигается вперед. Сверху сквозь застекленную часть двери одной из квартир льется красный, рассеянный свет. У этих людей свет горит в любой час ночи. Должно быть, дежурят у постели больного. А вот и его жилище. Он входит и захлопывает за собой дверь. Не останавливаясь, он идет дальше, пока не доходит до последней комнаты.

Зажигает свет. «Не пойти ли в кухню, не сварить ли себе яиц?», — думает он, но тотчас же отказывается от этой мысли. Спать! Взглядывает на высокое узкое окно, сквозь которое можно рассмотреть белеющее в темноте небо. Дождь опять идет; можно подумать, что он никогда не кончится.

Вдруг он видит в зеркале свое лицо, и с уст его едва не срывается крик.

Бросается одетый на кровать. Бьют часы. Он обхватывает обеими руками перекладины кровати. Вздрагивает. Сырость медленно пронизывает все тело. Слышит шаги, раздающиеся в отдалении — в другой комнате. Часы опять бьют. Он ждет последнего удара. Но бой часов все раздается в тишине, кажущейся еще глубже от непрерывного шума дождя. Надо опять бежать. Его тело трясется от рыданий. Ему трудно идти. Бесконечно тянется эта ночь, этот дождь. Вот собралось несколько человек, они зажигают фонарики. Но при их свете можно рассмотреть только лица. Слышатся крики, шум голосов. Где-то далеко. Эти люди погнались за ним.

Вот он наклоняется над столом инспектора, прожженным папиросами: от них остались черные точки. Инспектор стоит. Ростом он, должно быть, не больше метра шестидесяти, но у него огромное брюхо. Электрическая лампочка оказалась на высоте его груди. Ворот белой рубашки под курткой расстегнут. Полы куртки ушли в тень. Все молчат. Яркий свет заостряет их лица, которые кажутся усталыми. Инспектор вынимает руки из карманов и опирается ими о стол. Он отодвигает свой стул к стене и начинает барабанить пальцами по столу. Он перестает затягиваться папиросой и все выстукивает пальцами дробь. Окурок, как бы приклеенный к губам, уже потух.

Щеки у инспектора небритые, рот выступает вперед, и нижняя губа отвисла. Когда же он перестанет барабанить!

Вот видишь, ты ничего не можешь решить, потому что уже все решено без тебя. Вскоре узнаешь: ты или он. Вообрази, что выбор падет на тебя. Можешь себе это представить? Можешь?

А на улице все строчит дождь. Вода булькает, вливаясь где-то поблизости в сточную канаву.

Вдруг раздалась песня, простая песня. В небеса среди полей взвились прямые светлые струйки дыма. Нежное утреннее небо раскинулось, как прежде небо ночное; холодный воздух пронизывает насквозь. С горы течет невидимая река.

Над верхушками деревьев занялся день. Песня становилась все громче, птицы с резкими криками носились взад и вперед. И вскоре каждое дерево, усеянное птицами, превратилось в единую трель, несущуюся к лазурному небу.

Это была радость, примчавшаяся издалека, одним прыжком, и тотчас же улетевшая. Но все-таки радость.

«Нет такой радости, которая могла бы сравниться с этой», — думал Хамид Сарадж. И слушал глубокую волнующую песнь, исходившую — он и сам не знал — от него или от земли.

Откуда же эта неодолимая сила, эта надежда?

Он почувствовал, что не может умереть, что ничто не может умереть. Какая радость, какая неожиданность в этой внезапно пришедшей уверенности!

Сквозь слуховое оконце Хамид рассматривал сиявшее в вышине небо. Ветер нес с собой аромат широких просторов — о земля, легкая и могучая…

Ему вспомнилась старая крестьянка, которая подошла в поле к собравшимся феллахам. Она сказала громко, чтобы они могли расслышать:

— Велик Алжир — родина-мать наша.

Все знали старуху. Она пошла своей дорогой, даже не взглянув на них.

Люди улыбнулись.

— Тетка Хайра, послушай! — позвал один из феллахов. — Ты разговариваешь сама с собой?

— Я разговариваю со своей палкой, — ответила старуха. — Вот, нельзя уже и слова сказать… чтобы кто-нибудь не подслушал…

— Какие же новости вы принесли нам? — спросила она сурово.

Ей было известно, что Сарадж пришел из города. Но она не хотела показать, что спрашивает именно у него. Она обратилась с вопросом к феллахам, с которыми разговаривала запросто.

— Как видишь, — ответил Хамид, понявший ее. — Все идет хорошо.

— Ты думаешь? Правда хороша только тогда, когда ее поглубже запрячут. Значит, все наладится?..

— Конечно!

— Да будет так! Как ни долга ночь, день все равно наступит.

И тетка Хайра двинулась вперед маленькими упрямыми шажками; мужчины некоторое время молчали.

Хамиду казалось, что после долгих скитаний он очутился у себя дома. «Теперь я отдыхаю среди своих, — думал он, — я навсегда отрекся от своей бродячей жизни. Пусть братья мои скажут, куда мне идти. Пусть они руководят мною, возьмут меня за руку, чтобы я знал, куда ступать. Я верю в них. Слава богу! У меня есть еще эта земля и этот великий народ, к ним я могу обратиться. Теперь я иду к ним. Они одни спасут меня. Настанет день, и я смогу обойти все города и все деревни, я побываю у каждого горожанина, у каждого феллаха. Если я увижу крестьянина, который искусно работает мотыгой, я остановлюсь и часами буду смотреть. Радостно смотреть на таких людей».