Большой дом. Пожар - [76]

И ужасная камера, злые лица тюремщиков, серый цвет стен, запах плесени и сырости, стоявший в коридорах тюрьмы, крики и стоны узников, оконце, пробитое в толще камня, мрачное одиночество… в то утро он всего этого не замечал.

Теперь он может спать, он отдохнет; сон от него не бежит. Кончилась мучительная бессонница. Он освобожден. И Хамид стал размышлять о том, как установить связь с внешним миром. Он еще сумеет помочь товарищам.

Им овладевало странное ощущение: уверенность, что он понемногу снова научится жить. Сначала он находил в себе лишь одно: мысль о жестоком, ослеплявшем его насилии. Но в его обуглившемся сердце оказались свежие силы. Он затрепетал. Возвращение к жизни было трудным, мучительным. В этой камере, где происходило его пробуждение, он осторожно познавал пространство. Надо побороть нетерпение. Надо еще немного подождать. Он возвращался из ада, где ощутимо почувствовал присутствие небытия.

XIV

Приказ бастовать облетел деревни. В Мансуре, Имаме, Бреа, Сафсафе и по всему району батраки решили прекратить работу. Они собирались кучками то здесь, то там и обсуждали волновавшие их вопросы.

Тотчас же в полях стали патрулировать жандармы и полицейские.

— Придется нам защищаться, — сказал один из колонистов жандармам.

На ферме Маркуса избили молодого батрака Шарифа Мухаммеда. Он лежал с проломленным черепом, кровь заливала ему лицо и куртку. Его быстро унесли и спрятали в одну из хижин феллахов. Четырех других арестовали.

Колонист Маркус заставлял работать своих батраков, угрожая оружием.

К концу первого дня, к пяти часам вечера, на краю шоссе состоялось большое собрание: пришло более пятисот феллахов. Некоторые из них взяли слово и под гул одобрения заявили, что будут продолжать забастовку.

Когда феллахи уже расходились, к ним подошел один из фермеров. Он предложил бастующим два мешка картошки и обещал удовлетворить их требования.

На следующее утро две делегации городских рабочих — одна от коммунальников, другая от железнодорожников — явились приветствовать забастовщиков и заверить их в своей солидарности. Железнодорожники не ограничились этим — они внесли в стачечный фонд три тысячи франков. Один член профсоюза пожертвовал лично от себя пятьсот франков.

Профсоюзные работники, собравшись в Тлемсене, решили организовать комитет помощи феллахам. Они обратились с призывом ко всем рабочим; немедленно был организован сбор средств в фонд солидарности.

Спустя три дня в районе одной лишь Ханнайи бросила работу тысяча человек. В свою очередь организовались рабочие в Негрие. В Айн-аль-Хутте и в Тахамамите тоже собирались бастовать. Забастовка распространялась все шире.

Был конец сентября, весь месяц стояла хорошая погода. Поля приняли красно-бурую окраску. Земля высохла и зловеще гудела под ногами. Кругом стлалась ржавая пожня; трава уже не росла. Багровое алжирское солнце разъедало землю и превращало ее в тонкую пыль. Начиналась зимняя засуха. Поденщики покидали фермы и присоединились к своим бастующим товарищам.

В окрестностях Бни-Бублена благодаря усилиям некоторых феллахов, в том числе и Али-бен-Рабаха, была создана большая группа помощи забастовщикам. На собрании группы он сказал:

— Вот уже две недели как у нас дома нет ни капли масла. Я задолжал лавочнику, а платить нечем. Мы умираем медленной смертью. Мы требуем для себя и своих детей права на жизнь.

Зеленоглазый мальчик лет тринадцати со спутанными белокурыми волосами тоже попросил слова.

— Мы едим ячмень, — сказал он, — спим на голой земле. Одежды у нас нет. Вот этот старый бурнус я ношу и на нем же сплю. Я тоже бастую. — Помолчав, он прибавил: — Моя мать еле жива.

После ребенка выступил мужчина. Он сказал:

— Я из деревни Ушба. Но всегда работал здесь. Я, мои дети и жена — мы всегда голодны. Если бы меня повели в харчевню, я съел бы все, что там нашел. Мои дети умирают от голода. Я говорю: давайте бастовать! Мы дошли до такой нищеты, что терять нам нечего. Чего нам бояться? Я получил налоговый листок, где отмечено, что у меня восемь коз. А у меня их было две; теперь нет ни одной. Вот оно как.

Вышел вперед и Ба Дедуш. Он работал на ферме Виллара; его выгнали из хижины, которую он занимал.

— Вышвырнули мою жену, детей, все наши вещи. Рим, моя старшая дочь, а ей не было еще и шестнадцати, поступила нянькой к господину Виллару за одни харчи. Это продолжалось более шести лет. Моя дочь заболела. И вот господин Виллар рассчитал ее, хотя у него-то она и надорвалась. Моя девочка умерла, а он спросил, нет ли у меня другой дочери. Он отказался дать мне работу, потому что, видите ли, я уже состарился.

Ба Дедуш замолчал и приблизился к собравшимся. Он постоял перед каждым из них; затем отошел на край площадки и нагнулся. Подняв над головой большой камень, он вернулся и стал переходить от феллаха к феллаху, потрясая им.

— Добрые люди! Разве я состарился? — обращался он ко всем присутствующим. — Скажите, может ли состариться такой человек, как я?

Его голос гремел. Он подошел к мальчику в старом бурнусе с чужого плеча.

— Может ли состариться такой человек, как я? — спросил он у него громовым голосом. — Говори, говори, малыш, мир узнает истину из твоих уст.