Большой дом. Пожар - [66]

— Что… что ты говоришь, о Хамид? — удивился Сид Али. — Право, не верится.

— Все очень просто: многие люди у них работают почти задаром, голодают, подвергаются преследованиям, арестам… И это во Франции.

— В таком случае, это тамошние туземцы! — громко сказал Али-бен-Рабах.

— Пожалуй, — согласился Хамид Сарадж. — Их положение во многом схоже с нашим. Я там работал и знаю. Есть и там обездоленные, да еще сколько! Поверьте мне.

— Ты удивляешь нас, о Хамид, — нашелся только сказать Сид Али.

Феллахи ждали, пристально глядя на Сараджа.

— Да, это так, — подтвердил он.

Подняв указательный палец, он произнес:

— Вот этим хлебом… — И показал на поля пшеницы, уступами расположенные по склонам гор. — Вот этим хлебом, растущим возле нас… — клянусь, что это так!

Феллахи задумались. Проникнуть в душу этих людей было нелегко. Они не холодны, как камень, нет; но, чтобы их понять, надо знать то, что их окружает: крошечные земельные участки, солнце, дождь и вечная работа природы — зерна, прорастающего под землей, воды, просачивающейся сквозь почву, облаков, плывущих в небе, деревьев, сгибающихся под порывами ветра.

— Повтори, что говорят тамошние туземцы? — попросил Сид Али.

— Как я вам уже сказал, они не хотят больше терпеть произвола властей. Сыты по горло. Власти причинили им слишком много зла.

— Но ведь одни и те же власти правят и там и здесь, — вмешался Бен-Юб.

— Вот именно, — ответил Хамид Сарадж, — те же самые; они причиняют зло и здесь и там.

— Выходит, что туземцы есть в каждой стране! — воскликнул Ба Дедуш. — Право, не верится! Так-таки в каждой стране?

— Тем, кто работает, страдает и борется, надо объединиться, — сказал Хамид Сарадж. — Впрочем, такое объединение существует.

В эту минуту Сид Али, озаренный внезапной мыслью, торжествующе заявил:

— Там управляют свои власти! Тогда как у нас… Ну вот, у нас управляют иностранцы.

— Пожалуй, — согласился Хамид Сарадж, — но трудящиеся там тоже говорят, что власти у них вроде как бы иностранцы.

— Да ну?

— Тамошним туземцам и нам, — сказал между тем Слиман Мескин, — нет никакой причины не сговориться. Раз у нас с ними одинаковое мнение о властях.

В середине дня поднялся ветер. Зашелестели обезумевшие листья шелковицы, похожие на руки с растопыренными пальцами. Во время этого разговора Бен-Юб смотрел на Сараджа. Он не совсем понимал таких людей; и все же в нем зарождалась осторожная, затаенная симпатия. Пришла пора разойтись. Все встали.

Феллахи впервые так собирались. Это им было приятно. Они были удивлены. И чувствовали себя очищенными, обновленными, легкими. До сих пор при встрече разговор заходил лишь о мелких обязанностях, о надоевшей работе, о старых привычках. Бен-Юб говорил — новая душа. Вот эту новую душу они и ощутили в себе. Чувство горячей признательности наполнило сердца. Люди мысленно обратились к Хамиду Сараджу со словами благодарности.

— Вы не учитель? — спросил старый феллах у Бен-Юба, с которым они шли вместе по окончании собрания.

— Учитель? Я? — воскликнул тот.

— Заметьте, можно быть земледельцем и вместе с тем учителем, — сказал Ба Дедуш. — Не правда ли? — продолжал он, стараясь убедить собеседника.

Бен-Юб отрывисто рассмеялся, словно сухие ветки затрещали на огне. Его зоркие глаза весело блестели.

— Тут нечего смеяться! — сказал, повернувшись к нему, Ба Дедуш, старейший.

И снова Бен-Юб стал говорить о себе.

Он опять рассказал, что родился в Тлемсене, как и все его предки; стал говорить о своей земле в Верхнем Бни-Бублене, о своих трех прекрасных сыновьях, одновременно похожих на цветы и на львов, и о самом себе. На этот раз он громко смеялся, повторяя все это. Обходя свой участок, он едва ли не чувствует себя великим и гордым, хотя он и не в ладах со своей душой, говорил Бен-Юб, заливаясь смехом. И, продолжая смеяться, он прибавил, что людям нужна новая совесть.

— Да, я так полагаю! — сказал он как бы в раздумье. Затем стал рассуждать о жизни вообще.

— Нас уже не удовлетворяют наши обязанности… — уверял Бен-Юб. — Я думаю… я считаю, что наше существование потеряло смысл. Мы только и знаем, что свои прежние обязанности!

— Вы и в самом деле не учитель? — продолжал добиваться Ба Дедуш.

И как бы ожидая, что ответ облегчит его тайную боль, Ба Дедуш умолк. Он замкнулся в себе с угрюмой покорностью старого пса. Рассматривая свои большие руки, он сказал с мольбой, так ему хотелось, повидимому, получить утвердительный ответ:

— Если вы действительно учитель, почему бы вам и не сказать об этом?

— Разве у меня вид учителя? Я не неуч, могу прочесть письмо, но я не учитель. Когда я был мальчишкой, то учился в мусульманской школе, но… право же, я не учитель.

XI

Пылающее августовское солнце воздвигало со всех сторон шаткие огненные стены, и казалось, сама жизнь остановилась перед этими преградами. Зной ударял тяжелым крылом, а от белесого полуденного света, от бесконечного мелькания красных бликов было больно глазам.

Омар ждал добрых пять минут. Он стоял неподвижно, всецело поглощенный какой-то мыслью. Его детское лицо, чуть-чуть припухшее, точно со сна, было нахмурено. Брызги солнца проникали сквозь густую листву фиговых деревьев, которые жались друг к другу посреди поля, образуя свод над ручьем.