Большой дом. Пожар - [64]

Бен-Юб стал смотреть на унылые поля, зажатые между скалами. Они были олицетворением Алжира, его воплощением, его действительностью. Что до богатых, плодородных земель, усталых от плодоношения, — земель колонистов, — глаза Бен-Юба видели их как бы во сне. В эту минуту его взгляд был задумчивым и далеким, почти трогательным.

— Мы смотрим на себя со стороны, — продолжал крестьянин. — И говорим: вот каков наш народ. Не правда ли? Ведь так мы говорим? — Он невольно рассмеялся. Остальные закивали, ожидая, что он еще скажет. — Я как раз думаю об одном мелком земледельце — о Кара. Мне кажется иногда, что мы жалкие люди. Если бы мы не были такими, разве мы сказали бы: вот каков наш народ, — указывая лишь на одного человека, на Кара? Разве мы сказали бы так? А всех остальных — тех, что не похожи на Кара, мы, значит, ни во что не ставим?

Бен-Юб проговорил с силой:

— Нет такого места на свете, где к таким прохвостам хуже относились бы, чем у нас. Конечно, их много… — Феллахи были рассержены и опечалены; их охватила тревога. Но Бен-Юб добавил: — Раз к ним плохо относятся у нас и даже хуже, чем повсюду… Раз им отравляют жизнь, так почему же мы говорим о себе: мы жалкие люди?..

Конечно, эти слова были сказаны на благо всем присутствующим. Но они пробудили в их сердцах глубокую печаль и глухую ярость. Феллахи смотрели на него, и в их глазах пылал гнев.

Затем крестьянин стал рассказывать о себе. Он родился в Тлемсене, где родились также его отец, дед, прадед… Можно было проследить за их родом до самых отдаленных времен, как и за историческим прошлым Тлемсена. Все эти кулуглы возделывали благодатную почву долин; когда-то их владения под солнцем занимали огромные пространства. А он, Бен-Юб, дошел до того, что обрабатывает клочок земли, вот именно, клочок земли в Верхнем Бни-Бублене. Он стал земледельцем, хотя и родился в Тлемсене, хотя и был тлемсенцем. Ладно. Он все же жил в Верхнем Бни-Бублене между горой Аттар и дорогой в Себду. Он владел, так сказать, ничтожным участком и был отцом трех взрослых сыновей. Видя их на своей земле, Бен-Юб чувствовал, несмотря ни на что, прилив гордости. Тогда, по его словам, он казался себе королем: такая гордость переполняла его сердце. Он называл своих мальчиков то цветками, то львами. Однако всего этого, пожалуй, недостаточно. Мало считать себя королем, ступая по собственной земле, и иметь трех сыновей, похожих на три цветка или на трех львов. Ибо он чувствовал в душе какую-то грусть, и даже не грусть, а появление чего-то нового. Он был, кроме того, недоволен и разочарован. Ему сдавалось, что он не такой, как все остальные земледельцы Верхнего Бни-Бублена. И он дорого бы дал, чтобы жить в большем мире со своей душой.

— Мне кажется, что я никогда не буду в ладу со своей душой, — сказал он и замолчал. Затем прибавил: — Этот разлад еще увеличился с тех пор, как я стал наблюдать за поступками Кара. Мне кажется, что с этого дня моя душа не знает покоя.

— О да, господин, — сказал Ба Дедуш.

Бен-Юб оглядел его с головы до ног, посмотрел на его руки и огромные косматые брови.

— Я думаю, вы правы, — вновь подтвердил старый феллах.

Бен-Юб заговорил о другом. Ему хотелось, чтобы новая душа повелела людям приступить к новым, важным и достойным удивления делам, отказавшись от прежних, слишком привычных занятий. Он требовал, чтобы к этому времени у него самого и у других появилась новая душа и высокие цели. Если люди жалки, так это именно потому, что им не хватает новой души и великих дел. Мир только и жаждет одного — великих дел. Не удивительно поэтому, что у него, Бен-Юба, душа исполнена грусти: он не занят ни одним из тех дел, что преобразуют мир. Великих дел и новой души — вот чего ему недостает, — заключил он.

— В мире слишком много несправедливостей, — тотчас же заговорил опять крестьянин из Верхнего Бни-Бублена. — И как он оскорблен, боже великий! Братья, братья, я страдаю от этого!

— Словом, ты упрекаешь людей в том, что они не умеют жить. — К такому заключению пришел Слиман Мескин.

— Ты прав, — ответил Бен-Юб.

— Но прежде чем твои братья научатся жить, надо, чтобы они могли жить. Как ты думаешь?

— Ты опять сказал правду.

— А разве мы живем? Да и другие тоже. Все те, кого мы знаем и кого не знаем, те, кто составляет большинство?

— Разве мы вольны жить, как хотим?

— Нет, не вольны.

— В таком случае и говорить не о чем.

— Но позволь мне сказать: проживи я еще сто лет, и все равно буду говорить то же самое.

— Прекрасно, говори себе. Говори как можно больше. Но я убежден в одном: человека нельзя упрекать за то, что он плохо живет, если он не свободен.

— Что до меня, — проговорил Бен-Юб, — я могу располагать собой: я свободен.

— Ты можешь считать себя свободным. Но про твой народ этого нельзя сказать. В таком случае ты тоже не свободен. Ибо ты не существуешь вне своего народа. Разве рука может жить отдельно от тела? И, однако, смотря на нее, можно подумать, что она действует самостоятельно; или вот мои пальцы, которые будто берут все, что захотят. Так и ты неотделим от своих братьев по крови.

— Во всяком случае я был бы рад, — сказал Бен-Юб, — очень рад… Я хотел бы, чтобы все люди были, как цветы… А пока что мы оскорбляем жизнь.