Большой дом. Пожар - [44]

— Видел ты коня, промчавшегося по небу?

— Нет, Командир. Лошади не могут летать. Это тебе показалось. Твой разум помутился от огня, который льется с неба. И тебе мерещится всякое.

— Ты ничего не видел. Потому так и говоришь.

Омар лег в рваной тени оливкового дерева. Почему он ничего не заметил?

Командир рассказал ему о том, что видели феллахи как-то ночью.

Лунный свет пенился над черными провалами, разверзшимися среди гор. Ночи как не бывало. Воздух, земля — все светилось. Можно было различить каждую травинку, каждую кочку. Неожиданно раздался топот. Феллахи вскочили. Шум приближался; казалось, гром перекатывается из конца в конец земли. Никому уже не хотелось спать. Те, кто сидел у дверей землянок, увидели под крепостной стеной Мансуры белого коня без седла, без поводьев, без всадника, без сбруи, с гривой, развевающейся от бешеной скачки. Да, коня ослепительной белизны, без поводьев и седла. И тут же диковинное животное исчезло во мраке. Не прошло и нескольких минут, как в ночи опять послышался гулкий топот копыт. Конь вновь появился над стенами Мансуры. Он еще раз обежал разрушенный старинный город. Уцелевшие сарацинские башни отбрасывали черные тени в неверном свете ночи. Конь в третий раз обскакал древний город. Все феллахи склонили перед ним головы. Смятение, печаль закрались в их сердца. Но они не боялись. Их мысли обратились к женщинам и детям. «Скачи, конь народа, — думали они, — в этот злой час, под дурным знаком, под солнцем и луной…»

Омар уснул на нагретой солнцем траве. Видя, как крепко он спит, Командир умолк.

Он прошептал про себя в глубоком раздумье:

— И с тех пор все те, кто ищет лучшей доли, кто не знает, как обрести свою землю, и хочет свободы для себя и своей страны, просыпается каждую ночь и прислушивается. Безумие свободы овладело людьми. Кто освободит тебя, Алжир? Твой народ бродит по дорогам и ищет тебя.

Баран Маашу походил вокруг, ухватил травинку в одном месте, цветок — в другом. Он направился к мальчику и прижался к нему своей черной влажной мордой, затем лег, подогнув под себя передние ноги. Тяжелый, жирный запах от его шерсти окутал и ребенка и животное. Жара стала еще удушливее.

Когда Омар проснулся, вот в каких выражениях Командир рассказал ему на этот раз о Бни-Бублене и его обитателях:

— В Бни-Бублене, пожалуй, и нет ничего замечательного. Люди, живущие в городе, мало что знают, хотя и слывут очень образованными. О Бни-Бублене им известно еще меньше, чем обо всем остальном. На севере, на востоке и в любом конце света люди почти ничего не знают о нашей деревне. Кто о ней говорит? Никто! Ведь чтобы о ней говорить, надо знать ее. Если же ты хоть раз побывал в Бни-Бублене, то начинаешь думать о нашей местности, и чем больше ты думаешь, тем лучше она тебе кажется; не то чтобы она была какой-нибудь замечательной, а просто здесь хорошо жить. Дышишь горным воздухом. А если подчас и чувствуешь себя одиноким, так это не то одиночество, что в больших городах.

Здесь одиночество другого рода — одиночество каменистых и пыльных дорог. Насколько хватает плаз, тянутся за живой изгородью виноградники. То тут, то там выглядывает плохонькая хижина феллаха. Все они похожи друг на друга. Вид у них одинокий и тоскливый; эта тоска западает в душу. Феллахи никогда не уходят из Бни-Бублена, а уж если уйдут, то становятся ни на что больше не годными. Их голоса певучи и грустны, а в приветствиях много тепла. Но колонизация гнетет их; в глазах у колонистов — отчаянный страх и отчаянная жестокость. Ибо колонист считает, что труд феллаха ему принадлежит. Он хочет, чтобы ему принадлежали и сами люди. Несмотря на эту зависимость, феллах остается хозяином плодородной земли. Стада, посевы, зарождающаяся всюду жизнь — дело его рук. Земля — женщина; одна и та же тайна оплодотворения совершается на засеянных нивах и в материнском чреве. Сила, заставляющая плодоносить землю, находится в руках феллаха.

Грозен и могуч должен быть феллах, так как вскоре ему придется защищать с оружием в руках свой очаг, свои поля.

У женщин из Бни-Бублена кожа золотистая, как мед, сами же они краше ясного дня. Но вся их прелесть недолговечна: над ними тяготеет давнее проклятие. Едва пройдет юность, их тела становятся жилистыми, как у грузчиков, а ноги покрываются трещинами: ведь ходят они по большей части босиком. Некоторые поражают своей худобой. Да, женщины увядают быстро. И только их протяжные голоса остаются нежными. Но в глубине глаз всегда живет неутоленный голод.

В Бни-Бублене мужчины иногда собираются небольшими кучками поблизости от деревни. Работы на фермах не хватает, и они сходятся, чтобы обменяться новостями. Их лица становятся сумрачными. В такие минуты они бывают несловоохотливы, перекидываются двумя-тремя фразами. Этого им достаточно.

— Мы работали на виноградниках…

— А я на ферме Маркуса…

— Работы здесь больше нет. Нет работы, вот что!

— Можно пойти в другое место.

— Кто знает, наверно, и там безработица…

От нечего делать они медленно прохаживаются по дорогам, залитым ослепительным светом. Дружески приветствуют друг друга. Перекликаются:

— Ну, как дела, Каддур? Не жалуешься на холод?