Большой дом. Пожар - [37]

В конце концов жители города почувствовали себя как на празднике: в самом воздухе было нечто пьянящее, возбуждающее. Никто не мог устоять на месте; казалось, сильный порыв ветра вздымает волны этого людского моря. Слышался громкий смех, говор.

Омар поздно вернулся домой. Увидя его, мать спросила изменившимся голосом:

— Где же хлеб, за которым тебя послали?

Ай-ай! Он совершенно о нем забыл. «Я потерял голову, — подумал мальчик. — Опять начнется та же музыка: крики, ругань, пинки».

Мать была вне себя от ярости:

— Скажи, по крайней мере, где ты был? Шляешься до сих пор по улицам, а мы жди тебя? Убить мало этого бродячего пса! Сейчас же отправляйся за хлебом. Если не принесешь его, можешь не возвращаться.

— Но ведь война, мать!

— Ну и что же? Из-за войны мы не должны есть?

Омар не то хотел сказать. Она не поняла. Ему никак не удавалось выразить свою мысль.

— Но ведь война же, война!

Он не находил ничего другого.

— Ты что, спятил? Ну да, война.

Соседки болтали, несмотря на поздний час.

Пока во Франции люди ходили на балы да думали только о нарядах, говорили они, немец вооружался. И вот результат.

— Какое несчастье. Бедная Франция!

— Она этого не заслужила.

Омар бегом отправился в хлебопекарню по лабиринту темных уличек. Закрыта! Было уже, по крайней мере, девять часов вечера. Он знал, где живет хозяин пекарни: в конце глухого тупика. Но мальчик ни за что бы не отважился идти туда один даже под страхом смерти. Он встал на углу в надежде, что какой-нибудь прохожий согласится его проводить. Никого не было. Дрожащим голосом он звал людей, проходивших в отдалении, и плакал от отчаяния. Найдется ли кто-нибудь, кто проводит его к булочнику? Наконец какой-то старик взял его за руку и довел до дома с квадратной дверью.

Омару пришлось долго и громко стучать, прежде чем ему открыли.

— Кто там? — ворчливо спросил голос из-за двери.

— Это я, Омар.

Хозяин разразился бранью.

— Вот когда ты являешься за хлебом, бездельник? Да еще ко мне на дом? Ступай ко всем чертям! Придешь завтра в пекарню.

Мальчик принялся жалобно ныть, чтобы смягчить Каддура. Но тот был непреклонен и собирался уже захлопнуть тяжелую дверь перед самым его носом. Однако Омар помешал ему. Он уперся в нее всем телом и заплакал неподдельными слезами.

— Дядя Каддур, да сохранит тебя Аллах! Дай мне хлеба. Господь озолотит тебя. Он приведет тебя в Мекку!

Чудовище! Он склонился к мольбам мальчика нескоро и неохотно, когда тот, устав заклинать его, потерял уже всякую надежду, что хозяин пекарни когда-нибудь вылезет из своего черного логова.

Прижимая хлеб к груди обеими руками, мальчик быстро шел домой. Безлюдные улички приняли свой обычный ночной вид. Впрочем, Омар не слишком торопился, так как не испытывал больше ни малейшей тревоги. Он прислушивался к тишине, которая окружала его, словно спокойная, тихая вода. Чувство безопасности овладело им. Он вновь попал в дружественный мир. Извиваясь, переулки бесконечно тянулись один за другим. Электрические фонари прокладывали в ночной темноте широкие прогалины света. Их лучам преграждали путь расположенные вкривь и вкось дома, и это чередование ярких и темных пятен было похоже на какую-то таинственную, запутанную игру. Сердце Омара дрогнуло. От радости? Трудно было сказать. И все же именно радость наполняла его сердце, светлыми волнами приливая к нему. Откуда взялось это ощущение счастья, внезапно ожившее в нем? Война. Омар вновь представил себе людскую массу, всеми силами души жаждавшую света среди наступавшей темноты. Какое огромное облегчение испытали люди, когда площадь вдруг озарилась. Война… Он не знал, что это такое. Война… и еще что-то другое вызывало в нем тайную радость. Омар отдался приливу неясных ощущений, которые влекли его к берегам неведомой страны. Его мысли все еще были прикованы к тому необычному, что он увидел сегодня в городе. Вдруг его охватило странное чувство — будто он повзрослел с тех пор, как раздался вой сирены. Зная, что он еще ребенок, Омар понимал вместе с тем, что значит быть мужчиной. Но это неожиданное проникновение в то, чем он станет впоследствии, быстро исчезло. Взгляд мальчика вновь оказался ограниченным его детским кругозором. Ему больше и в голову не приходило мысленно заглянуть в будущее, покрытое мраком, сквозь который ничто не могло проникнуть.

Подойдя к широко открытой двери Большого дома, Омар крикнул во все горло:

— Ауиша! Ауиша!

Глубокая пасть дома, погруженного в непроницаемую тьму, поглотила его призыв.

— Ауиша! — закричал он снова. — Иди сюда, ко мне!

Прошло несколько секунд, и мальчик услышал приглушенное шлепанье босых ног по плиточному полу.

— Входи! — сказала старшая сестра, остановившись на другом конце коридора.

— Дурища! Не слышишь, что ли, когда тебя зовут?

— А сам-то кричит: «Сестричка! Миленькая!» Прикажешь вести тебя за ручку?

— Замолчи, дура.

В темноте раздался смех, дразнящий, как блуждающий огонек. Ауиша насмехалась:

— Взгляните на него, да он научился командовать. Настоящий мужчина!

Войдя в дом, Омар почувствовал себя увереннее: из освещенных комнат доносились звуки жизни, наполнявшей Большой дом на грани ночи. Резким, неожиданным движением мальчик толкнул сестру, и она отлетела на середину двора… Затем опрометью бросился по направлению к их комнате. Он приподнял занавеску, повешенную у входа, и протянул хлеб матери.