Большой дом. Пожар - [36]

Си Салах проговорил тихо и степенно:

— Ну, а теперь возвращайтесь домой. Люди, находящиеся у власти, знают, что делать.

— Дай-то бог, чтобы ты был прав. Но мы в этом не вполне уверены.

— Да нет же! Все беды свалятся на нас; нам придется все расхлебывать.

— Займемся своими делами. Работы нам хватит до конца наших дней. Пусть нас оставят в покое!

В Большом доме Аттика, возбужденная и торжествующая, вышла из своей комнаты, крича во всю глотку:

— Светопреставление!

Повергнутые в ужас ее пророчеством, женщины повторяли хором:

— Через сорок дней.

Размахивая руками, Аттика стала вопить истошным голосом. Дочери одержимой прибежали и увели ее домой. С ней случилось два припадка за один день; этого еще никогда не бывало.

В сумерки Омар отправился за хлебом в пекарню.

Он всегда делал это с удовольствием. Обыкновенно мальчик ворчал, когда его куда-нибудь посылали, и даже старался увильнуть от поручения, каждый раз прибегая к одной и той же отговорке:

— Почему все я да я? Будто кроме меня никого нет! А Ауиша, а Марьям?

Насколько он старался уклониться от других повинностей, настолько эта ему нравилась.

В пекарне Омар всегда любовался хлебами, разложенными на полу на деревянных щитах и металлических противнях. Их сажал в печь совершенно черный пекарь, голова и плечи которого выступали из ямы в глубине помещения. Стоя перед раскаленной печью, он без устали орудовал длинной деревянной лопатой. Он то вдвигал ее с тестом, то вынимал пустую. В глубоком чреве печи тесто светилось тусклой белизной, а из погруженных во мрак закоулков доносился запах свежеиспеченного хлеба.

Омар стоял, как зачарованный, перед этой картиной, она никогда ему не надоедала, в ней было что-то ободряющее, значительное.

Он с удовольствием шел домой с еще не остывшим хрустящим хлебом в руках. По дороге он нащупывал неровности, крошечные потемневшие выступы и, отломив, клал их в рот; они хрустели у него на зубах. Мальчик никогда не возвращался с надкусанным хлебом, иначе он заслужил бы трепку. Каким удовольствием было нести эту чудесную ковригу. Омар прижимал ее к груди, а она согревала его, распространяя аппетитный запах.

Город снова кишел, как муравейник. Можно было подумать, что все жители Тлемсена условились встретиться на улицах, так много там было народу.

После недавнего безлюдья все ожило. Мужчины, женщины и дети медленно двигались куда-то, позабыв о недавнем страхе. Золотые сентябрьские сумерки придавали какую-то торжественность окружающему. Всех сближало ощущение бытия, утраченное и неожиданно вновь обретенное. Еще вчера все это могло показаться нелепым. Жители города вышли из дому как бы по взаимному уговору. Казалось, что они хотят сказать друг другу нечто чрезвычайно важное. Но они напрасно ждали, чтобы кто-нибудь взял слово. Этого, естественно, не случилось. Что хотела сказать столь внушительная людская масса? Почему она собралась? Чтобы протестовать против войны? Но почему же, почему в таком случае люди молчали? Они шли медленно, с поднятыми головами, уверенные в себе и в том, что они несут с собой, еще неловкие, но могущественные и суровые. Их всячески отучали думать; теперь же их собственная судьба предстала перед ними, зловещая, непонятная, упрямая. И все эти мужчины и женщины поняли, что они обездолены. До сих пор они не заглядывали себе в душу, оставляли ее в покое. Но несчастье грубо обрушилось на них, и они пробудились. И многие почувствовали себя живыми! Хотя у них еще сохранялся привкус горечи, люди уже начинали смеяться, видя, что они все вместе.

Встретив эту почти радостную толпу, Омар позабыл о хлебе. Бурный поток подхватил его. Он нисколько не испугался, хотя оказался далеко от дома, и пробрался в самую середину толпы. Несмотря на свой маленький рост и детскую слабость, он смело отдался во власть течению, которое куда-то понесло его.

Теперь он уже не был ребенком. Он становился частицей этой огромной силы — воли людей, восставших против собственного уничтожения. Со всех улиц людской поток устремлялся на площадь Мэрии. Здесь-то и собрались жители города. Нескончаемо, глухо стучали по мостовой шаги десятков тысяч людей. Голоса, сливаясь, напоминали шум далекого завода, пущенного на полный ход. Свет в городе еще не был включен, и сгущавшаяся темнота окутывала идущих. Лица уже не были видны. Все шли плечом к плечу. Знакомые узнавали друг друга по голосам, перекликались через головы соседей.

— Криму, ты здесь?

— Да, и ты с нами?

— Я тоже.

— Значит, война? Так, что ли?

— Да, война.

Другие тоже вступали в разговор.

— Война, Кадир. Что ты будешь делать, незаконнорожденный сын своей матери?

— Гм, то же, что и другие. Пойду на фронт.

— Винтовку-то, по крайней мере, умеешь держать? Что же ты будешь делать с винтовкой, если тебе ее дадут?

— Тебя позову, чтоб показал.

Двое французов разговаривали рядом с Омаром.

— Они нас поймали на удочку, свиньи этакие, со своей войной.

— Сколько раз я говорил: все их клятвы о том, что войны не будет, — сплошная ложь. Нам правильно говорили насчет мюнхенского сговора…

— Придется самим выкручиваться. Теперь их война вот где у нас сидит.

Уличные фонари еще не горели, и это тоже, очевидно, имело скрытый смысл. Теперь ни с того ни с сего стали придавать значение решительно всему: слову, брошенному на ветер, фонарям, которые не зажигались, неровному движению людской массы… Вот почему, когда улицы внезапно осветились, у всех вырвался вздох облегчения; с людей была снята огромная тяжесть: свет в городе был включен в обычный час.