Большая починка - [47]

— А в чем же? — спросил Ленин.

— Не знаю, как представляться крестьянам… Чекистом? Забоятся.

— Ну, это как представляться, — сказал Ленин. — Я бы на вашем месте… — Он встал, задумавшись, повел рукой и заговорил так, как должен был говорить Столяров, убеждая незримых собеседников. — Не нам, большевикам, вас, товарищи крестьяне, осторожности учить. «На бога надейся, а сам не плошай…» Не нами, а вами придумано. Вот вы, когда пастухи стадо гонят, что им наказываете? «Начеку будьте, волки ходят». Вот и нам, чекистам, народ то же самое наказывает: «Начеку будьте: капиталисты, помещики хотят революцию голодом задушить». Вот мы, чекисты, и начеку. И не надо вам нас бояться. А пусть нас те боятся, кто против вас и против рабочих идет. — Ленин сел, побарабанил по столу и, кольнув в сторону Столярова указательным пальцем, продолжал: — Уверен, товарищ, крестьяне поймут вас и не только сами хлебом поделятся, но и у кулака отнять помогут…

…Столярова слушали возле «буржуйки» — железной печки, столбом стоявшей посреди вагона. Печь не топилась, не надо было, но все равно слушать, усевшись возле печи, было привычней и уютней. Столяров весь так и светился Лениным. И до того отчетливо, будто в спектакле играл, представлял свою встречу с Лениным, разговор с ним, что Левше казалось, будто вот он, Ленин, рядом, протяни руку и коснешься его.

Потом было прощание. Плыли над вокзалом медленные тучи, сея скупой дождь. Шнырял по перрону зябкий ветерок, тычась, как собачонка, в кучи мусора. Иногда выходило солнце в такой же, как у дежурного по станции, красной фуражке и, бросив мрачный взгляд на землю, снова скрывалось в тучах. Но все равно было весело, потому что играл военный оркестр. Москва отправляла за хлебом свой первый эшелон.

Столяров, прощаясь, взял с Левши слово научиться писать. И что было! Левша ни клочка бумаги в Доме детей не оставил неисписанным, все, что попадало в руки, исчеркивал своими каракулями. И как-то раз вывел «Ленин»…

«Ленин», — прочитал он и ахнул. Ленин, сам написал!.. Сорвался и побежал, пугая детдомовцев своей радостью:

— Ле-нин! Сам написал. Глядите!

С этим именем и уснул в тот день. А ночью ему приснился смешной сон. Проснувшись, Левша долго вспоминал виденное во сне. Вылезать из-под одеяла не хотелось. Хоть и драное, но, как погасшая печь, оно все же хранило кое-какое тепло. В спальне было люто холодно, и пацаны, подобно Левше, не спешили с подъемом.

Вдруг за окном неожиданно и звонко, как гром, рявкнул духовой оркестр.

— Чего это, а? — спросил кто-то.

Но тут все разом вспомнили и загалдели:

— Праздник!.. Сегодня праздник!..

Седьмое ноября! Демонстрация!..

Вскочили с коек и стали весело одеваться.

Вошел заведующий, весь черный — кожанка, усы, волосы — только лицо белое. На кожанке красный бант. Вытянул руку и скомандовал:

— По ранжиру, становись!

Построил всех по росту и пошел вдоль строя. Сердца у пацанов тревожно забились. Черный добр, но строг: скажет, как завяжет, и потом — проси не проси — от слова своего не отступит.

«Драных на демонстрацию не возьму», — сказал Черный, и что было вчера! Весь вечер чинились, штопались, чистились. Красная площадь! Стоило…

И вот ребята, замерев, не сводят глаз с заведующего: улыбнется или нахмурится. Прошел вдоль строя… Обернулся… Улыбнулся!

— Ура-а!!!

В дверь громко постучали.

— Войдите! — крикнул Черный.

Вошел военный в шинели, одна рука на перевязи.

«Столяров», — ахнул Левша, радуясь и жалея друга: опять ранен. Рванулся навстречу, но вспомнил, что в строю, и замер, устремив на Столярова горящий взгляд.

Следом за Столяровым вошел еще военный с пузатым серым мешком и с хрустом опустил его на пол. В спальне вкусно запахло пшеничным запахом.

— Разойдись! — скомандовал Черный.

Ребята обступили мешок, пожирая его жадными глазами.

Столяров развязал мешок и вынул сухарь. Настоящий… Белый… Хрустящий…

У ребят потекли слюнки.

Черный замахал руками:

— После демонстрации… После демонстрации…

Ребята вскинули жадные глаза на Столярова. А что он скажет?

— Зачем же после? — сказал Столяров. — По-моему, на демонстрацию так, с сухарями. — И пока ребята, радуясь, разбирали сухари, отвел Левшу в сторону. — Ну, докладывай…

— Сперва ты, — сказал Левша.

— Мой доклад у тебя на зубах, — сказал Столяров, с улыбкой наблюдая, как Левша хрустит сухарем. — Ты как?

Левша спрятал сухарь, подвел Столярова к черной доске, висевшей в спальне, и огрызком мела размашисто написал: «Ленин».

Столяров восхищенно свистнул. Левша смущенно отвернулся. Потом, потянув Столярова за полу шинели, спросил:

— Зачем в солдатское нарядили, а? Чекистское где?

— A-а, кожанка, — догадался Столяров. — В починке. Левый рукав порвали, гады.

«Левый рукав в починке… Левая рука на перевязи… Дорогими сухарями угощает нас тезка Столяров», — подумал Левша.

Но думать о мрачном было некогда. За окном играла музыка и звала ребят на праздник.

* * *

Владимир Ильич подышал в ладони — было зябко — и снова поднял руку, приветствуя демонстрантов. Гремели оркестры, шелестели знамена, гудело густое «ура» и, хоть не было солнца, по-солнечному светились лица людей. Ильич улыбался в ответ, хотя на душе у него было совсем не радостно. Костлявая рука голода душила Москву, а эшелоны, посланные им за хлебом, еще только подходили к столице. Запасов пайкового хлеба хватит ну на день, на два, а там…