Большая книга стихов - [46]

    Неприкасаемый в державе мертвых.

    Вдруг, повернувшись, трет он свой расчес

    О землю, прячущую распростертых.

    Он болен. Вкусно пахнущий отброс

    Не дразнит ни чутья, ни лап мухортых,

    А что касается увядших роз

    Или других цветов полуистертых, —

    Он их не слышит. Оба мы больны.

    И я принадлежу к презренной касте,

    И я, как пес, забыл мечты и страсти,

    И для меня во времени равны

    Дыханье блеклых роз и запах хлорный,

    Герой-пилот, советник ли надворный.

    5

    Герой-пилот, советник ли надворный, —

    И тот, и этот выросли в избе.

    Удачей, участью почти фольклорной,

    Они обязаны самим себе.

    Кто был возвышен службой ратоборной,

    Кто — при царе — довлел иной судьбе,

    Но хоть бы раз строптивый, несговорный

    Проснулся ль дух в том иль другом рабе?

    Здесь, в недрах, не найти бессмертной силы,

    Здесь только сгустки крови, кости, жилы,

    Заране сделанные на износ,

    Над ними только святцы, только словник,

    В котором тлеют летчик иль чиновник,

    Иль школьница под сенью двух берез.

    6

    О школьнице под сенью двух берез

    Рассказывают знающие люди:

    Девчонку изнасиловал матрос,

    Потом отрезал губы ей и груди.

    Судили — наказание понес:

    Он в лагере среди мордвы и чуди…

    Как тихо! Но, быть может, отзвук грёз

    Не смолк в обезображенном сосуде?

    Мечтала стюардессой, что ли, стать,

    С пилотом-мужем раз в три дня взлетать…

    О беглый поцелуй и гул моторный!

    Увы, догадка чересчур проста:

    Что скажет нам святая немота,

    Что памятник нам скажет рукотворный?

    7

    Что памятник нам скажет рукотворный?

    Что каменная скажет голова?

    Он был поэт. Слагал он стих отборный,

    Рожденный, будто в праздник Рождества.

    Крестьянин и гуляка подзаборный,

    Какие, Боже, он творил слова!

    Они раскинулись, как луг просторный,

    И пахнут, как рязанская трава.

    Он сам как слово пожелал родиться,

    Но спит в сырой земле самоубийца,

    И все же дух его прими, Христос!

    А что пропеть уехавшему сыну,

    Крамольнику, жиду наполовину,

    Да и какой задать ему вопрос?

    8

    Да и какой задать ему вопрос?

    Задрав штаны, бежать за комсомолом?

    В деревне скоро лето, сенокос,

    Но солнце смотрит глазом невеселым.

    Крестьянин ноги из села унес,

    И пышным не вернуть его глаголом.

    Пошло все то, что было, под откос,

    На мельницу не едут за помолом.

    Так жизни закружилось колесо,

    Что на Руси не нужен стал умелец

    И сделался игрушкой земледелец,

    Как в басенке предвидел Шамиссо…

    С поэтом рядом спит помещик местный.

    Друг другу были ли они известны?

    9

    Друг другу были ли они известны, —

    Кудрявый босоногий паренек

    И земец, дворянин мелкопоместный?

    Был на его усадебке конек,

    Но съел усадебку пожар окрестный,

    Да что пожар — мгновенный огонек!

    И вот в столице он — конторщик честный,

    Голодный выдают ему паек.

    Однажды в Стойло он забрел Пегаса,

    Но не признал в поэте земляка.

    Он рано смертного дождался часа,

    По-разному душила их тоска,

    Был звонкому не нужен бессловесный,

    Когда носили свой наряд телесный.

    10

    Когда носили свой наряд телесный,

    Сживались души лишь посредством уз,

    Теперь, найдя земной или небесный

    Приют, костей и мяса сбросив груз,

    Поняв,  что  каждый  день есть день  воскресный,

    Что пораженье потерпел искус,

    Они образовали свой чудесный,

    Безбытный, целомудренный союз.

    Для них многоименные могилы,

    Где возле новоселов — старожилы,

    Есть община, что тихо разрослась,

    Где православный, иудей, католик —

    В одном плоде суть совокупность долек.

    Иль близость их позднее родилась?

    11

    Иль близость их позднее родилась?

    Вот в рясе цвета грязного индиго,

    За полцены о грешных помолясь,

    Идет ко мне знакомец — поп-расстрига.

    "Давай-ка выпьем, ханаанский князь!

    Ах, Израйлич, водка — та же книга!"

    Садится на траву, перекрестясь,

    На холмике — чекушка и коврига.

    За что из причта выгнали? Молчит,

    Но льются слезы черные обид,

    Мол, у других — богатые приходы.

    Мы оба не нужны. И мы больны

    Сознаньем малой и большой вины,

    А в памяти — разрозненные годы.

    12

    И лишь когда, в разрозненные годы,

    Я спутников терял во мгле путей,

    И сердцем погружался в переводы

    Мистических, старинных повестей,

    И то, что пели в древности рапсоды,

    Свежее было мнимых новостей, —

    Я постигал отчаянье природы,

    Внимавшей празднословию людей.

    К ним обращался голос Откровенья,

    А многие ль прислушались к Нему?

    Но радостно поняв непрочность рвенья —

    Любить, хвалить и украшать тюрьму,

    И прутья плотской разорвав породы,

    Их души вырвались в предел свободы.

    13

    Их души вырвались в предел свободы.

    Поют и пляшут за стеной тела.

    День выходной. Забыты все невзгоды.

    Бежит проигрывателя игла.

    Что им универсамы и заводы, —

    Толпа по-деревенски весела.

    Как Рим подмяли пришлые народы,

    Подмяли город жители села.

    Из их среды выходят прокуроры,

    Официанты, дипломаты, воры,

    Писатели, начальственная мразь.

    И смотрят души на тела чужие,