Большая книга стихов - [44]

И ты коснешься света

Луны, пленительной, как лань

На бархате завета.

О ясность одиночества,

Когда и сам яснеешь,

Когда молиться хочется,

Но говорить не смеешь!

Ты царь, но в рубище одет,

И ты лишился власти,

И нет венца, и царства нет,

А только счастье, счастье!

1977

"Ты мысль о мысли или скорбь о скорби?.."

* * *

Ты мысль о мысли или скорбь о скорби?

Ты в воздухе, в воде или в огне?

Ты в алтаре? У лопаря ли в торбе?

Иль вправду царствие Твое во мне?

Но где ж его границы и заставы?

Где начинаюсь я? Где Твой предел?

Ужель за рубежом Твоей державы

Я — кость и мясо, тело среди тел?

Не я ли, как и Ты, невидим взору?

Не я ль в Тебе живу, как Ты во мне?

Не я ль, озлясь, испепелил Гоморру

И говорил, пылая в купине?

1977

ПУТЬ К ХРАМУ

Среди пути сухого

К пристанищу богов

Задумалась корова

В тени своих рогов.

Она смотрела грустно

На купол вдалеке

И туловище грузно

Покоила в песке.

Далекий дым кадильниц,

И отсвет рыжины,

И томность глаз-чернильниц

Вдруг стали мне нужны.

По морю-океану

Вернусь я в город свой,

Когда я богом стану

С коровьей головой.

Там, где железный скрежет,

Где жар и блеск огня,

Я знаю, не прирежут

И не сожгут меня.

Тогда-то я в коровник

Вступлю, посол небес,

Верней сказать, толковник

Таинственных словес.

Шепну я втихомолку,

Что мы — в одной семье,

Что я наперсник волку

И духовник змее.

1977

ГАНЕША

В роговых очках и в красной тоге,

Жрец пред алтарем огонь зажег

И повел рассказ, и босоногий

Слушает паломников кружок:

"Он сказал: "Любить мы не принудим,

Но любви посеем семена", —

И учеников отправил к людям,

А к животным — доброго слона.

Слон увидел тигра у запруды,

Хрипло раздирающего лань,

И открыл он тигру сердце Будды:

"Пробудись, — промолвил, — и воспрянь".

Проходя по странам терпеливо,

Слон поднялся к скалам снеговым,

Где, с женою на коленях, Шива

Наблюдал за мальчиком своим.

У того была забава злая:

Голубей хватал он и душил.

Задыхались птицы, округляя

Красный глаз, в котором ужас жил.

Грозный бог, разгневан душегубцем,

В смерть преобратившим озорство,

Размахнулся в ярости трезубцем,

Обезглавил сына своего.

"Что ты сделал с сыном, с нашим сыном!" —

Затряслась, заплакала жена.

Шива взглядом посмотрел повинным

И увидел доброго слона.

И слона он тоже обезглавил

Тем ножом, что молнии быстрей,

К туловищу сына он приставил

Голову апостола зверей.

Так возник Ганеша, светоч новый,

Пламенем насытивший слова,

Сей двуногий и слоноголовый,

С разумом и болью божества.

"Сонное, мгновенное виденье

Все, что с вами на земле творим.

Хватит спать! Пускай наступит бденье!

Пробудитесь!" — говорят живым.

Говорит он, предан доброй вере,

Пробуждая спящих ото сна,

Ибо люди любят, как и звери:

И страшна любовь, и непрочна".

1978

В ХРАМЕ БОГИНИ КАЛИ

Здравствуй, Кали, жестокая матерь!

По забрызганным кровью камням,

Не молельщик, не жрец, не взыматель,

Я вхожу в твой мучительный храм.

Только что я, козленок, заколот,

Но гляжу в удивленье немом:

Прежней жизни покинувший холод,

Запредельным я греюсь теплом.

Вот раскачиваюсь пред пришельцем

Из полуночного далека

Я — старушечка с высохшим тельцем,

И рукой — коготком голубка.

На земле, заболевшей проказой,

В смеси чада и влаги, стою,

Весь в грязи, пред тобою, трехглазой,

Но ты видишь ли душу мою?

Погаси во мне память преданья,

С разумением связь разорви,

Дай не белую боль состраданья,

Дай мне черные слезы любви!

1978

"Надеваю плащ болонью…"

* * *

Надеваю плащ болонью,

Выхожу. Слегка дождит.

Осень пробует гармонью,

Самолетами гудит.

За сосновой чередою

Светит мне такая даль,

Будто грязною водою

Кто-то вдруг плеснул в хрусталь.

Превратившись в тень ограды,

В листья, птиц и всякий сор,

Здесь ведут со мной монады

Бессловесный разговор.

С ними нежно сочетавшись,

Связи грубые рубя,

Я, самим собой оставшись,

Удаляюсь от себя.

1978

В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ

Белеет над Псковом вечерняя пятница.

В скворешне с мотором туристы галдят.

Взяв мелочь привычно, старуха-привратница

Меня почему-то ведет через склад.

На миг отказавшись от мерзости всяческой,

Себе самому неожиданно странен,

Я в маленькой церковке старообрядческой —

Как некий сомнительный никонианин.

На ликах святых, избежавших татарщины,

Какой-то беззвучный и душный покой.

А самые ценные, слышал, растащены

В коммунные годы губернской рукой.

Ужели же церковка эта — отверстие

В эдемских вратах? И взыскующим града

Вползти в него может помочь двоеперстие?

Иль мы позабыли, что ползать не надо?

Я вышел. Я шел вместе с городом низменной

Дорогой и вечера пил эликсир.

Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной,

И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир.

1978

ПУШКИНСКИЕ МЕСТА

В Бугрове пьют. Вчера, больной и пьяный,

Скончался здешний плотник и столяр.

Дополз домой с Михайловской поляны

И умер. А ведь был еще не стар.

Июньской светлой ночью неизвестный

Был сбит пикапом у монастыря.

Есть куртка, брюки, нет лица. "Не местный", —

Сказал прохожий, знаменье творя.

Он здесь чужой. И лишь одни дубравы

Хранят его довременный покой,

И повторяют соловьи октавы,

Записанные быстрою рукой.

1978

ГОЛОС

Отсюда смотрю на тебя: ты несчастен.

Немолод, не очень здоров, и тетрадь

В столе остывает; не можешь понять,

Что горькому счастью бесстрашно причастен;

Что та, кто в ином воплощенье звездой

Мерцала, — тебя полюбила; что строки,

Как в склеп, заключенные в ящик глубокий,