Большая книга стихов - [25]

Но чтоб не было сока в стволе,

Но чтоб не было искры в золе,

Позабудь этот мир, этот путь,

И себя самого позабудь.

1962

ТЕНИ

Люди разных наций и ремесел

Стали утонченней и умней

С той поры, как жребий их забросил

В парадиз, в Элизиум теней.

Тихий сонм бесплотных, беспартийных,

Тени, тени с головы до пят,

О сонетах, фугах и картинах

И о прочих штуках говорят.

Этот умер от плохого брака,

Тот — когда повел на битву Щорс,

Та скончалась молодой от рака,

Тот в тайге в сороковом замерз…

Притворяются или забыли?

Все забыли, кроме ерунды,

Тоже ставшей тенью чудной были,

Видимостью хлеба и воды.

А один и впрямь забыл былое,

И себя забыл. Но кем он был?

Брахманом ли в зарослях алоэ?

На Руси родился и любил?

Он привык летать в дурное место,

Где грешат и явно, и тайком,

Где хозяйка утром ставит тесто,

Переспав с проезжим мужиком,

Где обсчитывают, и доносят,

И поют, и плачут, и казнят,

У людей прощения не просят,

А у Бога — часто невпопад…

Он глаза, как близорукий, щурит,

Силясь вспомнить некий давний день,

И, своих чураясь, жадно курит

Папиросы призрачную тень.

1962

ТЕХНИК-ИНТЕНДАНТ

1

Удивительно белый хлеб в Краснодаре,

Он не только белый, он легкий и свежий!

На колхозном базаре всего так много,

Что тебе ни к чему талоны коменданта:

Адыгейские ряженки и сыры,

Сухофрукты в сапетках, в бутылях вино

Местной давки — дешевое, озорное

И чуть мутное, цвета казачьей сабли.

На столах оцинкованных — светлое сало.

И гусиные потроха, и арбузы,

Что хозяйки зимой замочили к весне,

К нашей первой военной весне.

Ты счастливчик, техник-интендант, счастливчик!

Молодой, война прогнала все болезни,

Впереди, — кто знает, что случится впереди,

Как певал твой отец.

Ты побрился утром перед зеркальцем в грузовике,

В боковом кармане запыленной венгерки

Куча денег: дивизионный начфин

Выдал за четыре месяца сразу.

Какой же ты ловкий, — ты удачливый, умный,

И ты не убит, и умеешь обращаться с начальством,

И как тебя красит степной, черно-красный загар!

Пять полуторок ты раздобыл для дивизии,

Раздобыл за три дня, — и неделя в запасе.

Гуляй!

Документы в порядке, в Краснодаре весна,

Возле мазанки, синей по здешним обычаям,

Где живут какие-то родичи Помазана,

Пять полуторок смотрят друг другу в затылок,

И все они новые, и все защитного цвета,

И густо блестят неровно положенной краской,

И вызывают почтенье к хозяевам дома.

А старенький наш грузовик, побуревший от пыли,

Помятый войною осколок степи,

Стоит во дворе под широким каштаном.

На зеленых бушлатах в кузове спят шофера,

Когда возвращаются на рассвете от женщин,

А вы с Помазаном на веранде лежите, как боги,

На простынях хозяйских.

Ты пьян от вина, от вкусной базарной еды,

От весны, от ожиданья чего-то чудесного,

От того, что ты в городе, где есть вино и бульвары,

Где нет под тобой — седла, пред тобой — врага,

Над тобой — начальника, нет ковыля и полыни.

Вот сейчас

Ты задумчиво спрыгнул с открытой площадки трамвая,

Постоял и от нечего делать

Вошел в магазин, где на полках — книги, тетради

Из оберточной, серой бумаги, линейки, пеналы.

Грязно-седая, с накрашенными губами продавщица

Встречает отказом: — Домино и карты — по заявкам! —

А ты несыто, разочарованно смотришь на книги,

И остро вдруг вспоминаешь, что ты — филолог,

И неизвестно зачем покупаешь польско-русский словарь.

— Вы интересуетесь разговаривать на польском? —

У того, кто спрашивает, нерусский акцент

И пиджак нерусского покроя.

Загорелая лысина круто нисходит на брови,

Тяжелые, черные, как у владык ассирийских.

В запавших глазах — местечковое пламя смятенья,

Горбатый нос облупился, щеки небриты,

Он обдает тебя смешанным запахом кожи,

Конского пота, вина, чеснока и навоза.

Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым.

В Польше он был адвокатом, теперь он сторож

В пригородном совхозе, вон там, за рекою.

Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене,

Был коммунистом, был в Поалей-Ционе,

Теперь увлечен толстовством.

Жестикулируя, самозабвенно картавя

(Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему),

Путая все диалекты, в ухо кричит имена —

Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон.

Подозрительно откровенный,

Он потрясен алогизмом чужого режима,

Жестоким его палаческим простодушьем.

В нашем воистину сильном, державном вожде

Странны черты вождя негритянского племени:

Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера.

Странно и то, что Государство, ликуя,

Провозглашает своего человека

Доблестным, добрым, умным, сильным, красивым,

А между тем в учреждениях Государства,

Даже в таких безобидных, как парк культуры,

Продовольственный магазин или почта,

Смотрят на вас как на вора и дурачка

С тысячью мелких пороков…

Твой собеседник взволнован встречей с тобой,

Жаркой возможностью выговориться: так долго

Вел он только с самим собой диалог, —

Но для тебя страшней, чем немецкие танки,

Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза,

Эти безумные речи, это знакомство

С ним, интернированным,

И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь его

Посреди весенней толпы, и он поражен

Новой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом.

Но так как ты не только труслив и разумен,

Но так как ты человек, то на углу

Ты оборачиваешься и чувствуешь сам,

Что у тебя в глазах мольба о прощеньи,

И он, опавший листок европейского леса,

Тотальным вихрем тридцать девятого года