Когда я вошел, она упала мне на грудь и, обняв меня за шею, зарыдала. Завыла. Слезы у нее лились ручьем.
А я как-то закоченел: плачет женщина, ну и что с того? Я разомкнул ее руки и прошел мимо. Она медленно сползла по стене и с причитаниями заколотилась на полу.
Я поставил чайник на плиту. Подошел к ней. Погладил по волосам. Попросил: «Завари мне чайку», и пошел к себе в кабинет.
Она стала понемногу успокаиваться. Слышу – зазвякала посуда.
Я сел за стол. Достал листок чистой бумаги. Разделил его надвое, черкнув сверху вниз.
Слева написал: «Я должен».
Справа: «Мне должны».
Сперва заполнил правую половину – получилась мелочевка. Посмотрел я на этот список и перечеркнул. Хлопот будет больше, чем толку.
Левый список был приличный: обещания, планы, желания. Стал водить пальцем по строчкам: если поднатужиться, можно кое-что успеть.
Но чего ради?
Подошла жена. Принесла чай. Поставила. Увидев, что я пишу, опять заплакала и убежала в спальню.
Попил я чаю.
Боли в пояснице усиливались. Там, внутри, что-то схватило, зажало клещами живую мою плоть и начало скручивать в жгут, да так, что даже во рту пересохло. Я попытался дышать неглубоко, но часто. Потом изогнулся влево, как бы пытаясь расширить внутри себя некое пространство. Обычно после таких ухищрений боль через несколько длинных минут все-таки проходила. Наступало облегчение, граничащее с наслаждением. Но на этот раз время шло, а боль не проходила. Я уже согнулся в кольцо и наконец не выдержал и закричал:
– Лена! Лена!
Боль охватила все тело, в пояснице пульсировала особенно больная точка, мучительные волны колотили меня все сильнее и сильнее.
Жена все бегала вокруг и наконец догадалась стащить меня на ковер.
А я, уже задыхаясь от пульсирующей боли, выдавил:
– Лена, там, в моем столе, ампулы. Укол, быстро!..
Она начала швыряться по ящикам. Нашла все-таки упаковку с морфием.
Обломила ампулу, набрала шприц, сделала укол.
Я ждал, стиснув зубы. Наконец голова наполнилась облачной легкостью, боль быстро улетучилась. Осталось только физическое ощущение места в теле там, где была боль.
Я перебрался на кровать.
Вся одежда была сырая от пота.
Даже брюки.
Жена позвонила в больницу.
Приехал доктор. Посмотрел-послушал. И уехал.
А я заснул.
Проснулся, когда жена привела из садика сына. Он и сегодня был подвижный и шумливый, впрочем, как всегда.
Едва сняв сапожки, сын, прямо в куртке, подбежал ко мне.
– Папа, папа! – Он с разбегу упал на меня. Пахнущий осенью, глаза, как пуговки.
Я потрепал его за подбородок, а он мне:
– Папа, а ты скоро умрешь?
– Скоро, – машинально ответил я.
– И ружье будет моим?
Я не успел ответить – жена схватила сына за шкирку и, шлепая на ходу, утащила в прихожую.
Оглядел я комнату, потом себя и понял, что я в общем-то пока живой.
Ничего не болело.
Встал. Надел халат. Сходил в ванную комнату.
Сын плакал после маминой взбучки. Жена ругалась.
Вернулся к себе в кабинет. Сел за стол. Посмотрел на исписанный мной листок бумаги и смял его.
«Что же теперь мне делать? Просто ждать?..» Идти никуда не хотелось. Разговаривать тоже.
Ушел опять в спальню. Лег на кровать и включил телевизор.
В пояснице опять начало ломить. Снова запульсировала больная точка.
Как на этот сигнал, исходящий из моего нутра, пришла Лена, с готовым уже шприцом.
Я закатил рукав.
Укол. Быстро набежавшая боль, как бы сойдя с дистанции, удалялась от меня.
Пытался поесть, но не смог. Не лезло.
Уже стемнело. Значит, первый из десяти дней уже на исходе.
Опять уснул.
Ночью снился страшный сон – будто кто-то ковырял вилкой у меня в голове.
Проснулся опять от боли.
Я застонал.
– Сейчас. – Она выскользнула из комнаты и вернулась со шприцем.
Укол. Туман.
Попросил попить.
Когда попил, сказал ей, чтобы завтра же пригласила маму и отца проститься, а сына чтоб отправила к своим, пока все не закончится.
Опять слезы.
– Не плачь, просто сделай, как я прошу. Хорошо?
Прошли еще сутки.
За день побывали все. При мне молчали. В прихожей о чем-то шумно говорили и уходили.
Мама хотела остаться на пару дней, но я отправил ее домой.
Сына увезли.
Жена все время была рядом. Похудела буквально за сутки: симпатичный носик заострился, пальцы стали тоньше, но цепче.
На следующее утро я понял, что на остальные семь дней мне не осталось ничего, кроме боли и уколов.
Семь дней жизни.
Семь дней боли и наркотической одури.
Зачем?
Ради чего?
Чтобы через неделю все равно сойти в могилу.
Я позвал жену. Сказал, что мне вдруг захотелось свежих помидоров. Попросил сходить на рынок.
– Конечно. Конечно! – Она засуетилась и даже немного повеселела. Рада была сделать для меня хоть что-то приятное и нужное.
Она собралась, поцеловала меня и ушла, повторяя:
– Я сейчас… Я быстро…
Как только хлопнула дверь, я встал с постели. Уже с трудом. Покачивало. Достал шприц побольше и морфий.
Сколол десять ампул. Набрал в шприц. Вернулся в спальню. Подложил подушки повыше и стал готовить укол.
Я уже выдавливал в вену последние капли, когда в замке зашебуршал ключ.
Вынул иглу из вены. Накрылся одеялом.
Заглянула жена:
– Это я.
«Как быстро», – подумалось мне.
– Принеси.
– Сейчас, только помою.
– Не надо. Дай посмотреть.
Она принесла мне два крупных бордовых кустовых помидора. Крепких и полных жизни.
