Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [194]

«Русские его городским головой называют», — сказала она, не поняв, почему Марк с такой горячностью заговорил об этом. Марк засмеялся. Ему представился город в виде огромного червя, а голова у червя лысая с лицом Дробнина. Тогда еще все слова для Марка буквальный смысл имели — раз есть голова, должно быть и туловище.

Потом и эта буквальность отступила, мысли начинали становиться в строй, а не скакать конским табуном, разгулявшимся на воле. Марк теперь думал, что это вовсе не плохо, что у города есть голова, трудно без головы. Вот, хлеб и картошку голова им дала. От этого мысль дальше пошла. Городским головой Дробнина называют, значит и город есть. Город — это люди. Может быть, дети голодают, матери плачут — кто же им поможет, если головы нет? А у Дробнина настоящая голова, она Марку понравилась. Лысая и на Вавилова похожая. Потом наплыв новых мыслей — с немцами пошли. Люди нового и непонятного пути. А Марку между тем словно и знакомы. Он их уже много-много раз встречал. А потом — совсем простая мысль: жить-то надо! Людям, которые есть, если город есть, жить-то надо! На память пришел бургомистр, которого они когда-то в лесу перехватили. Марк отпустил его не потому, что понял этого человека, а потому, что поверил — он чужое горе в сердце принял. Убей такого, кто чужое, да еще детское горе дальше понесет?

Дробнин опять весть о себе подал — записку Ксении Павловне прислал, просил ее сказать Марку, что вместе с Залкиндом придет ночью доктор Владимиров. Пришли они, когда за полночь уже было. Марк теперь имел такие ясные мысли, что сразу узнал Владимирова. Тот самый, худой до прозрачности, молодой врач, что в госпитале для пленных его осматривал — это когда дед Сидор, в пути считавший убитых и молившийся за них, довез своих раненных до зимнего душегубного лагеря. Врач почти не изменился — был такой же остроносый, длиннорукий и длинноногий; одежда на нем, может быть, та же самая, что была и в лагере, но почище, попригляднее. Новым было мучительное дерганье щеки. Он всё время старался сдержать его ладонью, и скорее всего от этого дерганья, от постоянного сопротивления тику, в его глазах было столько больного напряжения.

«Не все мученики съедены львами», — сказал Марк, когда увидел и узнал молодого врача. Это опять особенность тогдашнего его состояния — он не мог в словах выразить всего, что на него наплывало, и получалось, что одной фразой он покрывал так много, что другие его слов вовсе не могли понять.

«Вы это о чем? О чем вы говорите?» — спросил Владимиров, и Марк подумал, что, действительно, кто мог бы уловить всё то, что за его словами о мучениках скрывается. Ведь узнав молодого доктора, он сразу, мгновенно, припомнил всё — лазарет, стоявшую в нём вонь, врачей и сестер, что голодали и вшивели вместе со всеми. Нет, на вопрос Владимирова трудно было бы ответить, и Марк спросил:

«А профессор, как он? Тот, которому перед операциями давали курить махорку? У него борода была, я никогда таких не видел — тонкая, длинная и он ее булавкой к гимнастерке прикалывал».

Владимиров всматривался в Марка.

«Профессор, о котором вы говорите», — сказал он, мучительно борясь с дерганьем щеки, — «умер от тифа. У него было слабое сердце, а мы ничего не имели, чтобы поддержать его… Вы, значит, из тех, что в нашем госпитале побывали? Немногим удалось уцелеть, немногим. Давайте осмотрим вас».

Они с Залкиндом осматривали его, а Марк вставлял свои вопросы. Владимиров почти автоматически отвечал. Немцы выпустили из лагеря группу врачей для организации хоть какой-нибудь медицинской помощи населению. Где-то в мире раздались крики, что они истребляют жителей оккупированной России, отказывая им в лечении, вот и выпустили. Владимиров создал в этом городе амбулаторию. Лекарств нет, оборудование самое убогое, но все-таки лучше, чем ничего. Когда закончили осмотр, Владимиров отрывисто сказал Залкинду:

«Вы правы, доктор. Случай исключительный, мог бы вас академиком сделать, опиши вы его и докажи, что то, что вы проделали с его сердцем, возможно. Правы и в том, что больного еще рано считать вне опасности. Он крайне ослаблен, но если всё будет хорошо, то силы вернутся. Может быть через неделю-другую мы сможем его отправить».

«Куда», — спросил Марк.

Владимиров, словно удивившись чему-то, спросил:

«Разве вы не собираетесь к Высокову?»

«Вы хоть бы сказали мне, кто такой Высоков», — сказал Марк. — «Все говорят о нем, а я не знаю, кто это».

«Я думаю, что и память восстановится», — сказал Залкинд, понимающе кивая головой.

«Доктор, клянусь, я всё помню, но Высоков…»

«Успокойтесь», — сказал Залкинд. — «Всё приходит в свое время».

Постепенно пустыня, изобретенная больным мозгом Марка, и может быть, изобретенная для его же защиты, отодвигалась, завязь живой жизни в нем крепла. И последний удар пустыне нанес Коровин. Однажды, а это было уже весной, он слез с проезжей крестьянской телеги у домика Ксении Павловны, и так, не сняв с плеча полотняного вещевого мешка, вошел к Марку. Он откормился на деревенских хлебах, смылась с него сизоватая лагерная чернота, что делала его похожим на синего мертвеца, и выглядел он нисколько не хуже того Коровина, что в тринадцатом отряде самым малым, но дорогим золотником был. Марк теперь постоянно в волнении находился, старался подавить его и не мог, и когда Коровин в таком знакомом виде предстал перед ним, он, молча, к стенке отвернулся — предательская слеза густо пошла. Коровин стоял над Марком, часто-часто глазами моргал, а потом ладонью слезы со щек смахнул и сказал гулко, словно вовсе не своим голосом сказал: