Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [192]

«Всё в порядке», — торопливо сказал Марк приготовленные к ее приходу слова. — «Мне уже нужно становиться на собственные колеса».

«Сегодня уже становился, да только колеса не выдержали, подломились», — подала из кухни голос Ксения Павловна. — «Ты, Мария, построже с ним. Всё норовит встать».

«Не надо, Марк Тимофеевич», — тихо сказала Мария. — «Вы делаете хуже себе. И нам. Доктор Залкинд строго-настрого приказал лежать».

Мария называла Марка по имени-отчеству, на вы. Жалость убила любовь, так думал Марк. Какая любовь могла бы это выдержать? Ведь Мария всё должна была видеть, всё перенести. Обмывала его, много чего другого делала, о чем даже подумать неловко, какая после этого может быть любовь?

Мария села, бросила на стол тяжелые огрубевшие руки.

«Тебе нужно вернуться домой, Мария. К Петьке», — сказал Марк, опять делая над собой усилие, чтобы Мария видела, что он во всё верит — и в Петьку, и в город Заречный, и в то, что куда-то можно уйти из их домика, затерявшегося в пустоте.

Словно удивленная его словами, Мария посмотрела на него своими большими, неулыбчивыми глазами.

«Нет», — сказала она. — «Я не могу уйти».

Подошла к Марку, повторила:

«Не могу уйти».

Он взял ее за руку. Она тихо заговорила, теперь на ты к нему обратилась:

«Ты не должен говорить о моем уходе. Ведь ты знаешь, Марк, что я тебя люблю».

Помолчав, добавила:

«Мне уже тридцать лет. Нет, вру, скоро тридцать один. В таком возрасте женщина имеет право говорить о любви совсем спокойно».

Хозяйка заглянула в дверь. Мария, прильнув к плечу Марка, рыдала, а Марк тихо и как бы с недоверием улыбался. Ксения Павловна, стоя в темных сенцах, сказала самой себе:

«Ничего, это она от любви плачет».

Пригретый солнцем, у крыльца тяжело осел снежный сугроб. Весна весть о себе подавала.

XXI. Пустыня

Наша повесть, и без того не гладко текшая, теперь совсем взвихренной станет, и не автору в том оправдываться — не по его вине время в бешеного мустанга превратилось, и нельзя об этой свирепой скачке через буераки жизни со всеми привычными закруглениями рассказать.

Маркова жизнь никогда не была стоялой; переменами, путями-дорогами, порывами и падениями всегда богатой была; но тут, когда он бедой или цепью бед был к неподвижности приведен, его судьба совсем новый разбег брала, готовя такое, о чем лучше и не пробовать плавно рассказывать. Начать с того, что болезнь, из которой он лишь с огромным трудом выкарабкивался, вконец исказила его миропредставление. Ни Марии, ни Ксении Павловне, никому он не признавался, но сам-то знал, что не обманули они его — хотели, да не могли. Они говорят ему о мире, что лежит за пределами их домика, но он знает — там ничего нет, только плоская пустота. Утром в нее уходит Мария, но Марк не верит, что уходит — некуда ей уйти. Изредка из пустоты выскакивает Котов, но и ему Марк не верит — Котов где-то тут таится; он живой, а всё живое лишь в их домике обретается, в плоской пустоте живое жить не может.

Такое ущербное миропонимание Марка лучше всего свидетельствует о том, что воля к выздоровлению, владевшая им, еще не была самим выздоровлением. Трудно проделывал он путь к жизни после того, как побывал в гостях у смерти. Отвержение мира во всей его громадности и суровой правде проистекало от малости сил, которые в Марке оставались; только малое он мог вместить, а о всём, что лежит за пределами вмещаемого им, он думал — плоская пустота, и, думая так, никому из живых, рассказывавших о чем-то большем, чем их живой домик, не верил.

Но время делало свое дело, добавляло Марку сил, а вместе с ними к нему возвращалась способность сомневаться. Скоро в нем родилось подозрение, что он, может быть, ошибается, что мир, может быть, и не так одномерен, как ему представляется. Он еще не видел, еще сомневался, но уже начинал допускать в нем глубину. Пустыня, которой ему казалось всё, что лежит за порогом их домика, вдруг начала открывать перед ним живые оазисы. Всё новое, раскрывающееся ему, он принимал с недоверием, но его мир расширялся, проникали в него новые люди, новые сомнения, новое познание. Как-то незаметно в жизнь Марка вошел Высоков — таинственный, непонятный, по первоначалу начисто отвергнутый им. Впервые имя это он от Котова услышал; посидев однажды с Марком и, уже собираясь уходить, он сказал от двери:

«Так я сообщу Высокову, что вы поправляетесь».

«Кто такой Высоков?», — спросил Марк.

Котов блеснул в его сторону глазами и, ничего не сказав, ушел.

Потом другой человек границы пустоты отодвинул и в Марков мир вступил. Ксения Павловна как-то сказала ему, что придет Дробнин. Марк молчал, не хотел хозяйку недоверием обидеть. Какой может быть Дробнин, откуда ему взяться, когда сразу же за порогом их домика ничто начинается! Но новый человек пришел, и был он, даже на Марков взгляд, вполне живой. Где он видел такое же лицо— утомленное, изрезанное глубокими морщинами? Марк вспомнил. Дробнин похож на вовсе постаревшего Вавилова, секретаря крайкома из Хабаровска. Тот лысел, а этот совсем лысый. Косые морщины, берущие начало от носа. А потом еще этот спокойный, словно о чем-то спрашивающий взгляд — у Вавилова был такой же.