Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [190]

Марк умолк. Котов выскочил из пустоты, может быть и он— обман, лучше и с ним о пустоте не говорить. Но Котов живой, ведь он из прошлого, а свое прошлое Марк помнил.

«Выбрались благополучно, но в таком виде, что — пронеси и помилуй!» — сказал Котов. — «Не геройский вид был у нас, это надо признаться».

Ксения Павловна принесла Марку завтрак — яйцо, ломтик хлеба, кружка с молоком. Марк ненавидел себя за постоянное чувство голода, которое теперь владело им, стыдился его. Хозяйка и Мария во всем себе отказывают, а его кормят. Мысль об этом была мучительной. В другие дни, когда хозяйка приносила завтрак, Марк отворачивался к стене, скрывая голодные спазмы перехватывающие горло, но сегодня Ксения Павловна поторопилась. Пока в доме гость, Марк не отвернется. Поставив поднос на столик у кровати, она ждала. Марк взял кружку с молоком, но Ксения Павловна строго сказала:

«Раньше яйцо».

«Я не люблю яиц. Молока хочу», — старался Марк.

«Вот, посмотрите», — обернулась Ксения Павловна к Котову. — «Насильно заставляем есть. Такой трудный больной, что не дай Бог!»

Потом она повернулась к Марку, сердито прикрикнула на него:

«Ешьте, я вам говорю, пока я из себя не вышла!»

В сердцах хозяйка всех на вы называла, вежливо.

Котов вышел на улицу. Из саней, в которых приехал, он взял корзинку, принес ее в дом, выложил на стол кусок мяса, булку хлеба. Нижняя часть корзинки была занята яйцами. Ксения Павловна зашлась от радости.

«Это для вас, тетушка», — сказал Котов. — «Дары земли, занятой немцами, и знак моей особой к вам симпатии».

«Так и то, в коровнике, было от тебя?» — спросила Ксения Павловна, нежно поглаживая ладонью хлебную булку.

«От нас. Коровин привозил. Пролезал в дырку к вашей буренушке и вручал ей под охрану. В дом боялись заходить, могли заметить, а по теперешним чертовым временам излишне гулять не приходится».

Когда Марк покончил с завтраком, Котов рассказал, что с ними тогда было. Ксения Павловна взяла было поднос, чтобы унести, но осталась стоять. Она вздыхала, думала о сыне, который неведомо где. Ей казалось, что сын похож на этого молодого черноусого Котова, так ловко рассказывающего о страшном.

«Нам очень трудно было решиться», — говорил Котов. — «Вы тогда угадали, что самое ужасное заключалось в способе, который вы нам подсказали. Но договорились, восемь человек нас было. Нашли мы и Коровина, как вы сказали, передали ему ваш приказ бежать с нами, да он опять отказался. Ну, хорошо, в назначенное время поползли мы к уборной. Признаюсь, что у меня тогда еще была надежда, что часовые заметят нас и откроют стрельбу, уж очень было страшно убегать таким способом. Но фрицы дремали на своих вышках, и мы без всяких приключений доползли до отхожего места. Не буду вам всего рассказывать, самому противно вспоминать. Я как старший по званию первым в… в яму прыгнул. Вонь такая, что дух захватывает. Легче было бы раскаленную сковороду у черта в аду полизать, чем это. Чувствую, что теряю сознание, а сам ребятам наверх шепчу, что ничего, мол, страшного, прыгайте, орлы! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но кой-как перебрались мы через поганое море на другую сторону, друг друга за шиворот волокли. Перегородка внизу была, но тонкая, мы ее разметали».

«Когда мы были уже под немецким нужником, слышим — принесла кого-то нелегкая. Замерли мы, а тот, над нами, остановился и некоторое время прислушивался, знать, показалось ему что-то подозрительным. Потом он, на свое горе, наклонился и протянул руку с ручным фонарем в дыру. Вы можете представить себе лицо этого фрица, когда он увидел нас там, где людям быть незачем, хоть место и нужное? Один из наших, что был ближе к дыре, схватил фрица за руку и рванул вниз. Выронил он фонарь, но закричать не успел, и всё остальное произошло уже в темноте. Втащили мы его, в яме он и остался».

Да, Марк помнил, что после побега Котова среди немцев было волнение. Прошел тогда слух, что пропал солдат из охраны.

«Вылезли мы наружу», — продолжал рассказывать Котов. — «Холодно, как на северном полюсе. Одежда на нас скоро смерзлась, стала совсем дубовой. Это было и плохо, и хорошо. Плохо потому, что в такой обмундировке мы долго не могли выдержать на морозе, хорошо — что не стало так вонять».

«Из крепости мы выгреблись довольно легко. Часовой стоит у ворот, а стена патрулируется двумя фрицами. Дождались мы, пока прошел патруль, и махнули через нее. Дальше уже город начинался. Долго идти мы не могли. Если бы даже не повстречались с патрулем, который, конечно, пристрелил бы нас, то в замерзшей одежде нам всё равно скорый и верный каюк. Начали стучаться в один дом. Хозяин разговаривает с нами через дверь, а в дом не пускает, боится. Тогда один из наших стал носить солому под дверь, а я кричу, что если добром впустят, зла не сделаем, а не откроют — подпалим дом. Помолчали за дверью, а потом выползает к нам немощный старик, на палку опирается, бороденку к небу поднял, а на нас и не глядит: — Убивайте, говорит, меня одного, а детей не трожьте. Я ему кричу, а у самого дух холодом захватывает и весь я, как кипятком ошпаренный: — Что ты дед, нам бы самим душу удержать, а не то, что из других души извлекать».