Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [191]

«Посмотрел старик на нас, а мы стоим кучкой у крыльца и дрожим, как те сукины щенята. — Из плена бежим, — говорю я ему. Тут старик взыграл. Вталкивает он нас в дом. А один из наших совсем застыл — на крыльцо не может подняться и даже слова мама выговорить не может, так этот немощный старик хвать его в охапку и на руках, как малое дитя, в дом приволок. Смотрим, в доме полно людей. Какие-то девчата, молодые парни, под машинку стриженные, из армейских, значит. Тут же детишки. Увидев нас, дети в плач ударились, до смерти напугались. Как сквозь сон теперь вспоминаю, что старуха вцепилась в мою гимнастерку и старалась ее от меня отодрать, хоть бы и с кожей, а молодой парень в это время сапоги с меня стягивал. В общем, полный аврал в доме начался».

Котов вынул кисет с табаком, но, посмотрев на Ксению Павловну, спрятал его назад в карман.

«Пришел я в себя», — продолжал он. — «Дым и пар кругом, как всё равно в том месте, где черт грешникам партчистку устраивает. Лежу я на деревянном помосте, а рядом стоит бородатый нечистый и машет пучком прутьев. И не так себе машет, а сечет меня изо всех сил, от боли я и пришел в себя. Хотел было соскочить с помоста, да куда там! Схватила меня та бородатая чертяка поперек туловища и опять на полку, да еще сильнее прутьями по мне. — Стой — кричу я ему — зачем дерешься! А из-за двери старухин голос, приказывающий: — Парь его, покрепче, старый, он еще не в себе. Тут нечистый еще в больший раж впал. Кряхтит и хлещет по мне прутьями, а как я пробую вскочить с места, хватает меня и шмякает на полку. Взвыл я не своим голосом, потому что действительно невтерпеж стало, приостановился мой мучитель и спрашивает: — Отошел ли? — Отошел! — кричу я. — Не дерись больше! Повернулся тут нечистый к лучине, что у стены чадила, и увидел я, что это тот самый дед, что убить его предлагался. — Я, сынок, не дерусь, — говорит он, — я тебя в баньке парю, а то ты зашелся. А что больно, так это потому, как война, доброго веника нет, одни прутья остались. Слышу из-за двери голоса моих товарищей, спрашивают, как я себя чувствую. — Хорошо! — отвечаю я им, а сам поскорее с полки встаю, а то, неровен час, старик решит, что я еще не совсем отошел».

«Натянули мы хозяйские тулупы и гуртом отправились в дом, а старуха уже у стола хлопочет — самовар на нем, хлеб, сало. Хотел было я снять тулуп, да во время вспомнил, что под ним у меня парадный мундир Адама. Тут старик новую муку для нас придумал. — Им — говорит он — есть нельзя, голодали они, и если теперь много пищи примут, заворот кишек у них произойдет. Я за сало, а он отнимать, я к хлебу тянусь, а он дал маленький кусочек и больше не дает, я картошку стараюсь захватить, а чертяка бородой крутит и полкартошины мне отваливает, а больше — ни-ни! — Дедушка, — кричу я, — дай поесть, не будет заворота кишек, честное слово не будет! Но старик упрямый, сам плачет, а не дает, и на старуху люто с кулаками полез, когда та сказала, что, может быть, Бог пронесет и не допустит до заворота. Волевой старик, слова не скажешь, ему бы главкомом быть. Чуть-чуть дал он нам поесть и спать уложил. А через час будит и опять дает малость поесть, а через час опять. При таком подходе разве получишь заворот в кишках?»

«Вот, собственно, и всё», — сказал Котов и опять потянулся за кисетом. Ксения Павловна глазами дала знак, чтоб курил, уж очень ей жалко его было. «Отправили нас в деревню. Отъелись мы там у бывших колхозников, а самих всё в город тянет. Когда в лагере были, на волю рвались, а вырвались — все мысли к лагерю прикованы. Отправился я вашу Марию искать, а про себя порешил, что вернусь сюда, может, чем-нибудь помогу тем, что в лагере доходят. Дальше вы знаете. Приехали мы сюда, выручили Коровина, и он всё про вас рассказал. Потом догнали вас в лесу и привезли сюда. Внесли в дом, а меня тревога гложет — на добрых ли людей напали, не выдадут ли больного? Перед тем, как уехать, я с тетушкой вопрос этот обсудил».

«И кулаком замахнулся», — сказала Ксения Павловна.

«Ну, может и замахнулся», — признался Котов. — «В горячке разве разберешь? Говорю тетушке: — Если больной будет выдан немцам, пощады не будет ни дому вашему, ни вам, ни потомству вашему настоящему и будущему».

«Вот ведь, охальник», — почти радостно сказала Ксения Павловна. — «Пожилой женщине будущее потомство сулит».

Котов громко захохотал, прежде чем закончить свой рассказ.

«Изложил я это тетушке, и сам не рад был», — сказал он. — «После моих вежливых слов, тетушка мне молча по морде — хрясь! Я только глазами успел моргнуть, а она — по другой щеке. — Ты, говорит, бедную и слабую женщину оскорбляешь? Безащитную мать в предатели записал! Вижу, что тетушка, хоть и беззащитный слабый пол, но лейтенанту с нею не справиться. — За что? — кричу, а сам руками обороняюсь, чтоб милая тетушка не поцарапала. — Да за то, что ты мог такое подумать, — отвечает тетушка и опять ловчится, дай ей Бог здоровья. Одним словом, отступил я с поля боя, и погнали мы с Коровиным из города, а по дороге вашего лысого друга захоронили на кладбище».

К вечеру, когда Котова уже не было, пришла Мария. При взгляде на ее похудевшее лицо с заострившимся носом и с глазами неспокойными, заполненными невысказанной мыслью, Марку стало не по себе. Как и всегда, возвращаясь с работы, она первым делом зашла к нему и приложила к его лбу ладонь.