Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [193]

Дробнин сел на стул так, словно уже давно мечтал посидеть, вытянуть ноги, положить беспокойные руки на колени. На Марка он смотрел мягко, понимающе, словно сразу уловил, что тот сомневается в его существовании. Говорил тихо, неторопливо, а Марку казалось, что он быстро-быстро старается пустоту разгрести и в живом мире укрепиться. Рассказывал о положении на фронте. Марк слушал — одной частью сознания и фронт, и Дробнина отвергал, а другой — следовал за его словами. Дробнин сказал ему, что германцев осенью от Москвы отбили, и возникло равновесие. Кривил губы, говоря, что у немцев самоуверенности много, понимания мало. Марк молчал. Дробнин своими словами в его подсознание хочет проникнуть, живой корень найти и в мертвую пустыню его вынести — так ему смутно рисовалось.

Ксения Павловна принесла чай. Дробнин, обжигаясь, пил, о городских делах заговорил. Марк же опять думал, что сказки ему рассказывают — какой город, какие дела, когда кругом лежит пустота, пустыня. Не допив стакана, Дробнин вынул из кармана желтую бумагу, сложенную вдвое, Ксении Павловне ее протянул. Это был паспорт, заверенный немецкой комендатурой, а в нем свидетельствовалось, что Марк является местным жителем, у немецких властей надлежащим образом зарегистрирован. Нормально завоеванный русский. Вручая бумагу хозяйке, он сказал, что немцы производят в городе обыски и в случае, если нагрянут, нужно предъявить паспорт. После этого, натягивая ветхое пальтишко, он совсем близко подошел к Марку, опять очень внимательно оглядел его, словно в чем-то убедился и чуть заметно улыбнулся.

«Ничего, и это пройдет», — сказал он. Пожал Марку руку, пошел к двери, но тут Марк остановил его вопросом.

«Вы, значит, претендуете на то, что вы — городской бургомистр?» — спросил он его.

Дробнин от двери повернулся к Марку, понимающе покивал головой, но на вопрос не ответил, а сказал другое:

«Высоков поручил навестить вас… Я ему сообщу, что вам еще рано в дорогу отправляться».

«Высоков? В дорогу? Ну, это, знаете ли…»

Марк не договорил. Не сказал, что он ничему не верит. Хоть Дробнин и очень живой, даже на Вавилова похож, но и ему Марка не провести. Откуда им всем взяться — Вавилову, Дробнину, Высокову? Притворяются, что есть, обмануть хотят.

На крыльце между Дробниным и Ксенией Павловной свой разговор шел.

«Это бывает», — сказал ей Дробнин. — «После всего, что с ним было, да после тифа, человек не может сразу в себя вернуться».

Ксения Павловна вытерла платком широкое лицо, потрогала чуть-чуть отвисающие щеки — от недоедания былая полнота в ней таяла и кожа обвисала желтоватыми мешочками — и сказала:

«Это просто удивительно, ничему не верит. Не говорит, но мы видим — не верит. Просто боимся ему о чем-нибудь рассказывать. Так странно молчит».

«Пройдет», — сказал Дробнин. — «Доктор Залкинд уверен, что это не помешательство, а последствие болезни. Говорит, что скоро пройдет. А как же с вами, вас-то он признает?»

«Нас с Марией признает. Еще Котова и Залкинда. Но больше — никого».

«Не волнуйтесь, пройдет», — сказал Дробнин. — «Рассказывайте ему о фронте. Вы заметили, как он слушал? Не верит, а слушает, и даже пальцами перестал шевелить. Почему он всё время как бы рвет одеяло?»

«Не всё время, но когда не верит, тогда вот так — рвет и рвет», — сказала Ксения Павловна. И потом, без всякой связи с предыдущим, спросила:

«Нельзя ли хоть какой ни на есть маленький паек для него? Так трудно нам с Марией! Спасибо, Котов помогает, без него я и не знаю, что мы делали бы».

«Плохо с продовольствием», — сказал Дробнин и, как и Ксения Павловна, потрогал свои худые, изрезанные морщинами щеки. — «Кое-как из деревень вырываем картошку и хлеб для детей, а для взрослых ничего нет. Но что-нибудь дадим. Крестьяне, вы сами знаете, немецкие поставки выполняют, а от своих городов отмахиваются. Трудно с продовольствием».

Дробнин совсем нахмурился, торопливо попрощался с хозяйкой и вышел на улицу. Худой серый конь тихо повлек пролетку с бургомистром к центру города.

Постепенно сознание Марка оздоровлялось. Дробнин больше не показывался, но Марк вскоре поколебался в своей уверенности, что его не существует. Если не существует, то почему же он так похож на Вавилова? Это странно — прошлое жило в Марке в ясных и выпуклых контурах, а настоящего он не вмещал. Он помнил обо всём, что с ним когда-то было, о всех, кого он знал. А настоящее было ограничено очень узкими пределами. В эти пределы входило совсем мало людей — только те, кто постоянно был около него, да еще Котов, который был для него слишком уж живым, чтобы он мог отнести его к мертвой пустыне.

Долго ли, коротко ли, но Марк всё же начинал отрываться от чувства погруженности в пустоту. Мария принесла сведения о Дробнине, и он внимательно слушал ее рассказ. Дробнин из коммунистов. В этом городе он людям давно известен, сам происходит из недалекого села. Всегда, как люди его помнят, был большевиком. В Москве большой пост нес, но потом был обвинен в уклоне и скитался по тюрьмам и лагерям. Незадолго до войны его привезли в Орел, он опять должен был предстать перед судом вместе с орловскими партийными руководителями, впавшими в опалу, но тут война началась. Немцы из тюрьмы освободили, пришел он сюда, в свой город, и тут люди его бургомистром продвинули. Марку было всё труднее сомневаться, и он начал думать, что скорее всего Дробнин действительно существует. Уж очень похоже на правду всё то, что о нем Мария разузнала. Ксения Павловна у него в городской управе побывала, и он выписал ей два пуда картошки и пять килограммов хлеба. Картошка и хлеб — еще одно доказательство существования Дробнина. А если он есть, то кто он? Бургомистр? От этого слова на Марка глядело что-то мохнатое, и он сказал об этом Марии.