Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [188]

Очень грустные голубые глаза. Темные волосы плывут волной на спину, но отдельные их пряди выскользнули из волны и пали на лицо. От этого более заметной стала нежная обрисовка бледных щек, припухлость губ, отмеченных родинкой у левого уголка рта.

В комнату осторожно, тихо вошла хозяйка домика Ксения Павловна. Низкорослая, расплывшаяся женщина, казалось, что вся она составлена из мягкого. Она поставила у двери подойник с молоком — только что подоила корову — подошла к Марии, приподняла ее со стула. Вместе они придвинулись к кровати больного, и хозяйка зашептала молитву, кося глазами в тот угол, где висела икона. Потом они молча глядели на него, а он своими худыми бессильными пальцами всё старался порвать и не мог порвать одеяло, раскрывал рот в беззвучном крике, смотрел на них широкими, безумными глазами и не видел их, но, может быть, видел что-то свое, им непонятное, но, должно быть, страшное, потому что страшное было в его глазах, и хозяйка, наклонившись и заглянув в них, закрестилась и опять стала шептать молитву.

Мария заплакала, вслед заплакала Ксения Павловна, и слезинкам было удобно катиться по ее рыхлым щекам, по канальчикам морщинок, скопляться в ложбинках, образовавшихся у основания носа. Ими обеими, Марией и хозяйкой, владело чувство беспомощности, охватившее их еще в ту минуту, когда они увидели Марка таким, каким он стал. Это когда Котов повернул сани к домику Ксении Павловны и требовательно постучал в закрытые ставни. Ксения Павловна отперла калитку, выслушала незнакомых ей тогда людей, и впустила их с санями во двор. Коровин и Котов внесли Марка в дом. Потом они уехали, взяли с собой лысого, чтоб похоронить. Хозяйка нагрела воды. Вдвоем они раздели Марка. Когда сняли с него сопревшее белье, ударил запах потного, грязного, горячего тела. Мария закрыла ладонями глаза — видеть Марка было непереносимо страшно. Хозяйка крестилась. Перед ними лежал скелет. Ребра выпирали наружу и были прикрыты темной кожей не толще и на вид не крепче папиросной бумаги. Колени распухли, были похожи на две лилово-красные болотные кочки. Ноги, руки, шея — тонкие, страшные. Руки в кровавых перчатках — на них запеклась кровь.

Обмыли его, как обмывают покойника, потом перенесли на кровать. В нем совсем не было веса — несли без труда. И с тех пор — беспрерывный бред, потухшее сознание. Дни и ночи, дни и ночи. Каждую ночь Ксения Павловна уходит огородами в известное ей место и скоро возвращается с низкорослым большеголовым человеком. Даже в сильные холода он приходит с открытой головой — копна седых волос греет. Человек снимает пальто, греет у печки руки и потом осматривает больного. Засучив рукава рубахи, он начинает массировать больному область сердца, делает это до полного изнеможения сил. Потом он вынимает из кармана коробочку, из нее шприц. Втыкает иглу в ясно обозначившуюся вену на руке Марка. Каждый раз, провожая его, Мария спрашивает, умрет ли Марк, и каждый раз он отвечает, что все умирают, и этот умрет в то время, какое ему назначено. Однажды сказал больше:

«Он», — сказал он, кивая головой на Марка, — «уже не имеет права жить. По всем объективным данным, должен быть мертвым, но остается живым».

Путь Марка бесконечен. Где-то должна быть река, и он выплюнет в нее раскаленные угольки, погасит холодной водой ожог во рту. Он добежал до реки, но она высохла, воды в ней нет. Выплюнул угольки, они красными шипящими комочками ударились о сухое дно, рикошетом отскочили и понеслись к солнцу, такому же багровому, как и они.

«Воды!»

Марку казалось, что он громогласно крикнул, а в действительности голос его прозвучал еле слышно. Женское лицо. Кто это? Красный туман опять волной набежал на него. Раскаленный комок солнца раскачивался над его головой. От него отпадали угольки, как те, что он выплюнул. Они падали на него. Он пытался отстраниться от них, но раскаленный уголек нашел его, впился в руку.

«Обожгло», — прошептал Марк.

Что-то шершавое легло ему на грудь. Ему показалось, что это кошка, он хотел погладить ее. Но это не кошка, а чья-то голова. Над Марком продолговатое бледное лицо.

«Кто вы, откуда?» — спросил Марк. Он хотел спросить, не от раскаленного ли солнца это лицо.

«Я — Залкинд», — сказал человек очень внимательно глядя Марку в глаза. — «Доктор Залкинд из-за двери».

Последних слов Марк уже не слышал, он опять метался в беспамятстве, а если бы и услышал, то всё равно не понял бы. Доктор Залкинд и вправду был из-за двери. В дни, когда немцы истребляли евреев, его удалось спасти. Его переводили из дома в дом. Если туда, где его прятали, кто-нибудь приходил, Залкинд сидел за дверью.

Еще одна ночь. Теперь Марк не бредил, лежал тихо. Мария часто подходила к нему, приникала ухом к его рту. Дышит. Ксения Павловна опять привела Залкинда. Он прислушался к дыханию Марка, спрятал шприц в карман.

«Кризис миновал и больной спит», — сказал он. — «По какому-то странному недоразумению он жив».

С этого дня началось медленное и трудное выздоровление Марка.

Городок жестоко голодал. Мария, чтобы прокормить их, пошла работать в немецкий госпиталь. Мыла посуду, убирала за больными. Но немцы не баловали русских, и в домике всё время висел призрак голода — неотвратимого и страшного. Спасала хозяйкина корова. И еще спасало то, что кто-то неведомый помогал им. Иногда, выйдя утром к корове, хозяйка находила в сарае корзинку, а в ней — целое богатство: с пяток яиц, неощипанная курица с оторванной головой, хлеб. Ксения Павловна говорила, что всё это добро им посылает Бог, но так как это объяснение и ее саму не вполне удовлетворяло, то она бесконечно решала и не могла решить, откуда протягивается к ним добрая рука и чья это рука.