Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [187]

Котов гнал вперед и вперед. На минуту он остановил сани у деревянного сарая, подошел к нему, заглянул, а потом заставил коней нестись наметом дальше.

Марк, никого не ожидавший и ни на что не надеявшийся, был уже на самом краю. Ему всё труднее было удерживать сознание, но он шел, подвластный лишь инстинкту жизни, который в нем был независим от воли. Шел в бреду. Что-то бормотал, всхлипывал. Его бросало с одной стороны дороги на другую, ударялся он плечами о деревья, ничего не знал, ничего не видел, а лишь шел и шел. Споткнувшись о кочку, он упал, ударился головой о твердую землю, но не было больно. Хотел переползти через пригорок, сполз назад. Попробовал еще, опять сполз назад. Лег лицом на дорогу.

Шатун постоял, подождал, но Марк больше не двигался. Тогда он пошел к нему. Теплый смрад пахнул Марку в лицо. Еще раз сознание прояснилось в нем, он сел. Совсем близко медвежья морда, смрад из пасти. Шатун поводил тощими боками, глухо урчал. Инстинкт жизни, как уже было сказано, действовал в Марке сам собой. Марк всунул руку с шапкой в смрадную пасть, другой обхватил голову зверя. Медведь вяло куснул, но шапки не прокусил и руки не сломал. Всхрапнул и ударил Марка лапой. Удар повалил на землю их обоих. В гнойниках, образовавшихся у зверя на том месте, где положено быть глазам, мелькнула ярость, рык стал громче. Шатун медленно поднялся на задние лапы, поднимая с собой и Марка, прильнувшего к нему. Так они стояли секунду или две. Потом Марк со стоном осел к земле. Мохнатые лапы начали рвать на нем шинель.

Но шатун не успел вонзить зубы в лежащее перед ним живое мясо. Мимо метнулись испуганно храпящие кони, и к самым его ногам выпал человек в полушубке. Медведь от неожиданности рявкнул, поднял лапы к голове, но удар уже настиг его. Котов всадил длинный нож под переднюю лопатку зверя. Заревев в полный голос, шатун сел на задние лапы, покрутил головой и улегся рядом с Марком. Шевельнувшись раз-другой, словно укладываясь удобнее, он затих.

Где-то пропищала удивленная лесная птаха. Может быть, она сообщала другим обитателям леса о том, что ей довелось увидеть на пустынной просеке.

XX. Человек между

На кровати худой длинный человек. В нем идет напряженная, выматывающая силы, жизнь. Руки безостановочно рвут и не могут порвать одеяло. Лицо в пылающей агонии боли, страдания, порыва куда-то в неизвестное. Рот, раскрытый в крике, но не издающий крика. Расширенные глаза, видящие что-то свое. Потный лоб, и волосы потные, мокрые, слипшиеся. Человек жив, но он между. Между быть и не быть. Время от времени он перестает рвать руками одеяло, но это лишь потому, что все силы в нем концентрируются в одной точке — в точке, лежащей где-то за пределами сознания — и он употребляет их, все силы, чтобы оторвать от подушки голову, но это удается ему лишь на миг, непосильно тяжелая голова снова падает на подушку, снова рвут руки одеяло и рот кривится в беззвучном крике.

А земля колеблется от разрывов. С красного неба падают горящие голубым огнем ангелы, предсмертно трепещут они крылами. Но это не ангелы, а маленькие аэропланы, и в каждом бородатый Бог Саваоф из купола сельской церкви. На красном небе рыже-дымное солнце. Перед Марком широкая долина, заметно уходящая вниз. Дыхание перехватывает, всё тело тяжелеет, но он, в напряжении всех сил, бежит и бежит. Его рот нестерпимо обожжен, он несет в нем раскаленные, нудно шипящие угольки. Он должен, обязательно должен их донести, и бежит… Небо пересекается линиями, это летают снаряды, их много, каждый летит по-своему, каждый ему виден. Вдруг все они меняют курс своего лёта, начинают падать и разрываться где-то впереди. Он продолжает бежать. Долина ему знакома, но откуда он знает ее? Впереди — мать. Белые волосы разметал ветер — их серебристая волна уплывает к самому горизонту. За широкой юбкой матери прячутся от снарядов маленькие дети, много маленьких детей, они зовут Марка к себе. К коленям тетки Веры льнет девочка с худенькими плечиками — у нее опять расшнуровался башмачок, он его плохо завязал там, за кучей мусора, в которую превратился перрон станции.

Марк хочет бежать к матери, поворачивает к ней, но она вдруг властно, требовательно указывает ему в сторону. На его плечо ложится рука, это опять Бог-Отец их сельской церкви, но нет, это не Он, а лысый — лысина отражает мутное солнце — и он говорит Марку властным и требовательным голосом тетки Веры:

«Туда!.. Прямо!..»

Лысый толкает его в ту сторону, в какую указывает тетка Вера, и Марк послушно бежит мимо матери, бежит не остановившись, а перед ним теперь сгусток рыжего солнца, но это не солнце, а медведь с разинутой пастью. Бесконечным зловонным потоком из пасти течет желтая слюна.

В комнате полутемно. Керосиновая лампа под абажуром, поверх накинут темный платок. У стола женщина. Руки безжизненно лежат у лампы. Смутно различимая, она клонится тяжелой головой вниз, к столу. Время от времени она поднимается с места, подходит к больному и вытирает полотенцем его потное лицо.

День наступил. Как-то совсем неприметно он вполз в окна серой, дымчатой волной. Женщина, скорее всего, не заметила его наступления, она продолжала сидеть у лампы. Теперь ее можно разглядеть. Мария. Похудевшая, измученная. Полная густой, неподвижной тревоги-печали. Не взволнованная, нет, а принимающая тревогу-печаль и несущая ее. Широко распахнутые голубые глаза устремлены в сторону больного.