Блоха Бейденбауэра - [3]

— Блоху звали Казимир, и даже несказанное убожество обстановки не могло затмить блеска, с которым он работал. С выпуклой бочонкообразной грудью, с короткой бычьей шеей, пышущий здоровьем, с открытым лицом, что убедительно свидетельствовало о честности натуры, он подавлял всех окружающих блох так, что рядом с ним они были просто незаметны. Стоило мне лишь глянуть на него, как я понял, что вижу восходящую звезду. Начала представления я ждал с лихорадочным нетерпением.

— Наконец шутовской номер, предшествовавший его выступлению, завершился и завсегдатаи кафе столпились вокруг стола; я был в первых рядах. Шпрехшталмейстер, дряхлый морщинистый старик, поставил на стол два небольших деревянных кубика, в грани одного из которых были вырезаны ступеньки. Между кубиками я увидел туго натянутый волосок — наверно, из головы тренера, ибо он тускло поблескивал в сумеречном свете кафе. Затем тренер поставил на стол Казимира и положил перед блохой блестящую двухдюймовую булавку, которую выдернул из-за лацкана пиджака.

— Я не верил своим глазам. Для блохи такая булавка была тем же самым, что для меня железнодорожный рельс, но тем не менее, Казимир нагнулся, зафиксировал хватку и, напружинив мускулы, внезапно вскинул ее над головой. У меня перехватило дыхание. Но я еще не видел все, на что было способно это выдающееся создание. Держа булавку над головой, он подошел к ступенькам, поднялся по ним, после чего медленно и осторожно двинулся по волоску. Тот прогнулся под этим непредставимым весом, и Казимир с трудом удержал равновесие. Затем, как бы слившись в единое целое с волоском, он короткими точными шажками прошел по всей его длине; все это время он держал булавку вскинутую над головой, и она не шелохнулась в его хватке. И только когда он достиг другого кубика и опустил свой груз, по конвульсивному тремору мышц и тяжелому дыханию можно было понять, каких усилий ему стоил этот номер.

— И еще до того, как раздались аплодисменты, я понял, что мои поиски подошли к концу. Шесть часов спустя, после ожесточенного торга и бесконечных порций сливовицы, я уплатил за контракт Казимира столько, что никому в голову не могла бы придти сумма, выложенную за одну блоху. Но я чувствовал, что мне крепко повезло.

— Свой выигрыш я лично привез домой. Я дал ему время привыкнуть к нашему американскому образу жизни; я успокоил его душу, изголодавшуюся по ласке и привязанности; и только убедившись, что остальная труппа его приняла и он чувствует себя в ее кругу спокойно и раскованно, я выпустил его на сцену. Этот вечер стал его триумфом. И когда опустился занавес, не подлежало сомнению, что он стал безоговорочной звездой шоу. И видно было, что эти почести не позволят ему, простому, честному и наивному созданию, надуться от важности; хотя не было и вопросов по поводу его звездного успеха. И Себастиан, великий Пунчинелло, несравненный клоун, оказался на втором плане.

— Что тогда чувствовал Себастиан? Что кроме гнева и отчаяния мог он испытывать, убедившись, что его место досталось другому? Но как бы он ни страдал, первым делом он был артистом — до мозга костей. Для него представление было главным делом в жизни и если бы оно потребовало от него принести себя в жертву, он бы стоически пошел и на это. Работал он по-прежнему выше всякой критики. Может, даже лучше, чем раньше. Стоило ему выйти на свет, как он безоговорочно отдавался своей роли, работая с такой виртуозностью и безоглядностью, что практически никто из блох не мог с ним сравниться.

— Нет, не потеря главенствующего положения в труппе в конце концов надломила его, а потеря возлюбленной. Селина видела, что его слава отошла к Казимиру. Сузившимися от восхищения глазами она наблюдала за восходом новой звезды. И с хладнокровной решимостью, не думая о последствиях, она отдала свое преклонение новому премьеру. Теперь она смотрела только на Казимира, нежила только его, льстила только ему, и он, бедный простофиля, принял ее сначала с недоверием, а потом с нескрываемым восторгом.

— Вот это и убило Себастиана. Вид этой пары пронзал его как иглой. Он не мог ни скрыться от них, ни отвернуться от этого зрелища. Селина шла к своей цели без малейших угрызений совести, чему Казимир откровенно радовался. Сторонний наблюдатель мог бы счесть все это трогательной романтической историей; Себастиан же был оскорблен до глубины души. Селина принадлежала ему; какое право имеет этот мускулистый пришелец обожать ее прямо у него на глазах? Должно быть, он был на грани умопомешательства.

— Наступивший конец потряс своей неожиданностью. Шло вечернее представление и все складывалось как нельзя лучше, пока Казимир не приступил к своему коронному номеру. Аудитория замерла, затаив дыхание, когда он вскинул над головой булавку. Зал восхищенно загудел, когда он, поднявшись по ступенькам пустился в путь по волоску, который был натянут не менее, чем в футе над столом. И зрители в ужасе вскрикнули, когда на середине пути волосок внезапно лопнул и Казимир рухнул на стол, а свалившаяся вслед за ним булавка размозжила ему грудную клетку.

— Едва только я увидел, как лопнул волосок, то отчаянно рванулся вперед, но было уже поздно. Я смог лишь снять давящий вес булавки и отвернуться от умирающего Казимира, чтобы скрыть подступающие слезы. Я был готов разделить с ним страдания, которыми он мучился. Но когда мой затуманенный слезами взгляд упал на разорвавшийся волосок, то скорбь сменилась слепящим гневом. Волосок не порвался. Кто-то сознательно надрезал его в самой середине. Я понял, что это был не несчастный случай, а убийство!