Блестящее одиночество - [15]
«Да я и читаю, — сказал Лопоухий, разведя ушами. — Вот „Фрегат Палладу“, „Дворянское гнездо“ прочел». — «Ну?! — возопил Фосфорический и от зависти зачадил. — Врешь, небось, а?» — «Ну, вру, — легко согласился Ушастый. — Ну и что? Натура моя не приспособлена к разным их пакостям — „не извольте беспокоиться“, „мне велено удержать с вас“, да „не угодно ли“, да „что до дела касается“. Благородство словесного дара! Так вот уж и нет — припяздь собачья и ничего больше! А где ломовые инструкции? Где указания? До них-то в этом сумбуре и не доходит! Слушаешь, слушаешь, уши вянут. Вот и давеча, когда в штабе сидели, Восковой базар свой повел и к Смотрящему Вперед с вопросом сунулся: а — что-то навроде — каковы у них лошади, да причаят ли, мол, огни? При чем тут лошади? Что за огни? Когда вам, Фосфорическим, велено светиться по одному, да и то в самых критических случаях! Ничего напрямую не скажет, все через жопу. А у меня от страха уши торчком. Сижу — ни хуя не понимаю, чего делать, куда бежать». — «Да это он инасказительно, — пояснил Фосфорический. — Чтобы полней описать картину. Метафора сильна своей глубиной и охватом, — помнишь, Бальзамир говорил? Да уж заодно и новый внутрилягушачий язык лоббируют. Вместо того чтобы, к примеру, сказать: ебена мать, обосрало вас, что ли? или конкретизируя: вы что, педарасы, еще машин к подъезду не подогнали? чем же вы там, говнюки, занимаетесь? и так далее, что каждый чужой без труда поймет и против нас же использует, они говорят литературной метафорой: данный зарок — навеки урок, что понятна только своим, немногим». — «А-а-а-а, — сказал Лопоухий и почесал за ушами. — То-то поди…» — «Отсюда и одежда, и все, и ногти. В лягушатнике все должно быть прекрасно, никакой расхряданности, нехлюйства. В этом и есть наша сила, — резюмировал Фосфорический. — Сила тела и разума». На берегу, вблизи, кто-то громко вздохнул.
«Стой, кто идет!» — закричал Фосфорический и ярко осветил со спины силуэт грузного мужика, который сидел, ссутулясь, в прикованной к берегу лодке и слегка на волнах покачивался. «Да не иду я никуда, некуда мне идти», — грустно, спиной, ответил мужик. Ушастый с жадностью волкодава вцепился в его плечо, продрав когтями рубаху, и как следует тряханул. Мужик перестал качаться, замер и оценил, серьезна ли перепалка.
«Да я вот, братки, только что в Москву, с поезда. Везде, поди, был — Питер видел, Витебск, Казань, а вот Москву не случалось. Сижу вон, любуюсь! Ширь-то какая, размах! Столица!» — неожиданно благодушно сказал мужик, простирая Москве объятья и медленно разворачиваясь, словно не в силах был оторваться от красот реки и того берега, где, впрочем, ни хрена не было видно, лишь линия фонарей вдоль шоссе, уводящая к горизонту. Некоторое время мужик и те двое, выпучив глаза, смотрели друг на друга. Впрочем, мужик был в черных очках, и куда он конкретно смотрел, осталось неясным. Также он был в черном берете, черных перчатках, а приклеенные усы торчали нелепой щеточкой. Фосфорический и Ушастый напряженно соображали.
«Ты чего?» — спросил мужик Светящегося, не дожидаясь, пока тот спросит первым. «А чего?» — испугался Фосфорический и даже окинул себя взглядом, все ли в порядке. «Отсвечиваешь, глаза слепит». У Светящегося в мозгу понимающе законтачило, и он скромно притух. «Так-то, а то из-за вас и по ночам в черных очках ходи, — сказал мужик, но очков не снял, даже наоборот, прислюнил дужку за ухом. — Слыхали мы про таких, слыхали, и до нас, до Малопиздова, слух дошел. Будто завелася на Москве порода такая, русские — не русские, мужики — не мужики, кто Большеухий, кто Задом Ходящий, кто какой, разные, но все Когтистые. Это у вас ген такой, что когти стальные внутрь растут, и обречены вы, говорят, их еженощно подпиливать». Ушастый и Фосфорический заулыбались и дружно закивали головами, в подтвержение выставляя свои когтистые лапы. «И будто, — продолжал мужик, внутрь себя содрогнувшись, — не рождены вы от бабы натуральным путем, а по-другому, иначе взрощены — кто из тухлых яиц, кто из личинок, а кто из сорных семян взошел, это уж как придется, смотря какие на вас потребности, так как каждый из вас только одно что-то умеет: тырить, лягаться, канючить — ну и так далее. Но есть и такие, что чуть не из трупьих клеток воссозданы, вроде как Перепончатые — аристократия, они самые из вас главные и бесполезные, ничего не умеют, но властью над вами кормятся. Но, как вы все вырастаете, роднит вас одно — силища в вас агромадная, нечеловеческая, все вам подвластно, вода ли, огонь…» — «Да ладно…» — застеснялся Фосфорический, ковыряя носком начищенного ботинка влажный песок. «Во брешут! Во люди! — взволновался Ушастый. — Да чтобы и вправду такая стать! А? Эх!» И он в сердцах заплюскал ушами.
Напоследок мужик сделал признание, что затем и в Москву приехал, чтоб на породу такую своими глазами взглянуть и, коли натура позволит, потомственно с ней породниться, став во главе новой нечеловеческой расы. Фосфорический обменялся с мужиком рукопожатием, поцарапав тому ладонь, и сдуру пообещал протекцию, хотя, ввиду незнакомства с процессом деторождения, гарантий не дал.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.