Блестящее одиночество - [16]

Разговор стоил Степану крови. Разыграл он его блестяще, перехватив инициативу и не дав тем двоим хорошенько опомниться. Ну а теперь рвалось в висках сердце, по спине, снизу вверх и обратно, проносились галопом мурашки. Именно так — это были они, те, которые его упустили, выйдя за минералкой, когда он вздремнул. Пиздодуев снял очки, стянул кожаные перчатки и вытер беретом потную рожу. Перевалился через борт лодки, отпечатав в песке лицо, и на нетвердых гибких ногах потрусил с берега прочь.

Кладбище

«Ничего, ничего, держись, сдюжим, — обратился к себе Степан, перелезая через кладбищенскую стену с намерением там схорониться. — Мы с тобой не таких видали. А эти-то — что? Выродки, нелюди, бред собачий». Оказавшись по другую сторону кирпичной стены, отделявшей живых от мертвых, Пиздодуев чуть-чуть отдышался. Огляделся, привыкая к тьме.

Картина медленно разъяснялась. Сквозь кроны деревьев начали пробиваться еле заметные вспышки звезд. Всплыл ошметок луны. Прошмыгнула и где-то в Замоскворечье упала комета. Прямо перед Степаном и дальше засерели кресты. Вытянув руки, он двинулся в глубь кладбища. Несмотря на сушь, почва была рыхлой и сыроватой, как будто здесь, в городе мертвых, царил свой, независимый от погод, вечный порядок. Степан проваливался в какие-то ямы, карабкался вверх по комьям земли, опять оступался, снова проваливался, вконец изнемог, нащупал холмик могилы и приник к нему горячим лицом. Земля отдавала плесенью и затхлым мхом. В ноздрях критически щекотало, и Пиздодуев, схватившись за нос, чтобы предотвратить предательский чих, наткнулся на фальшивые, щеткой, усы. И вот тогда он подумал о Сыркине, который этими вот усами спас ему жизнь, подумал с таким вдруг теплом и любовью, что брызнули слезы, и он, уткнувшись в землю лицом, зарыдал.

Сегодня, при последней их встрече, Сыркин сказал: «Тепехь вы, Степан, как амехиканский хазведчик, должны носить все чехное — очки, бехет и пехчатки. Я вам пхинес. И усы. Вот, пхимехьте, должны пхийтись впоху. Это кахдинально изменит вашу пхезенцию и настхоение и пхимихит вас с собой, что, повехьте, и есть хезон. Благодахя маскахаду вы сольетесь с толпой, выхвать вас из котохой будет весьма тхудным. И вы, мой молодой дхуг, сможете пехедвигаться, куда вам заблагохассудится». Как Мирон Миронович оказался прав! «Опытный шпион», — подумал Пиздодуев, вытирая рукавом слезы.

Провал операции

А наши старые знакомцы брели вдоль реки все дальше и вели такой разговор. «Ты, — спросил Ушастый. — А ты чего мужику в лодке руку пожимал, обещание дал? Нельзя, не велено. Бальзамир Перепончатый говорил». — «Это сейчас не велено, — сказал Светящийся. — А потом, когда нелегальщина кончится и в силу войдем, нам свои люди будут во как нужны. Ты что, свои сапоги будешь сам себе по-прежнему чистить?» — «А-а-а-а…» — произнес Ушастый, и уши его доверчиво затрепетали, так как чистить сапоги он не любил, а к чистоте обуви начальство проявляло особенный, «нездоровый» (с точки зрения Ушастого), интерес. «Но все равно, — передумал он, — это ж потом, а сейчас я должен накатать на тебя донос, потому что своими ушами слышал». — «Что-о-о? — Фосфорический заискрился. — Да ты у меня весь вот здесь, с говном, с потрохами». Он сжал кулак, вбив когти в чешуйчатую ладонь, из которой выдавились зеленоватые капли. «Или уже забыл?» — «Забыл», — честно признался Ушастый.

«Здрасьте, — сказал Светящийся. — А кто поэта упустил?» — «Не помню», — Лопоухий развел ушами. «Ну как же ты так? Помнишь? Ты все канючил, сухо, сухо, мы за минералкой пошли, цистерну ее заказали, чтобы ты мог, окунувшись с ушами, в ванну залезть. На воду-то из-под крана у вас, недоделков Ушастых, аллегория! А потом ты ключей найти все не мог, а сам же в двери оставил. Вернулись, а Пиздодуя нет. А я тогда на журнал дежурств сел, жопу добела раскалил и в пепел все сжег, мол, стихоблюд, убегая, с собой забрал, и кто в тот час был на дежурстве — черт ногу сломит. Даже Восковой разбираться не стал, плюнул, не до того, говорит, блядь, сейчас, работаю, говорит, напряженно, а вас, мудаков, говорит, время рассудит, да и в документации у вас полный бардак, вы, говорит, все у парикмахеров, у дорогих портных да в маникюрных прохлаждаетесь, козел, а сам к чему призывал, чистохлюйство, говорил, вот наше спасение».

«Не помню, — жалобно повторил Ушастый. — Что-то помню, а этого, хоть тресни, не помню. Помню, пока Степан Емельянович еще не убег, дежурили у него, жарко было, я компот его грушевый пил, потом пробел, ничего не помню, а потом сидим в штабе и совещаемся, Восковой говорит — посты везде порасставить, берег, блядь, прочесать…»

«Как компот пил?» — прошептал Фосфорический, и у него разгорелись глаза. «Да так, всего несколько раз, — сказал Ушастый. — Пить очень хотелось, вот и пил». — «Все, приехали, — Фосфорический притормозил. — А я все думаю, чего ты такой забывчивый стал! Балда, ведь в компот зелье притворное подмешано было, чтобы у Пиздодуя, на непредвиденный нашими случай, память отшибло! Чтобы он, покуда живой, рассказать ничего бы не мог! Восковой сначала не очень и беспокоился — пусть, говорит, в последний раз на свободе побегает, так как свою дозу компота он принял, по дням сосчитали. Это уж потом