Бледный всадник: как «испанка» изменила мир - [17]

В Нью-Йорке 5 ноября было объявлено об окончании эпидемии, но в измотанной и разодранной, голодной и холодной послевоенной Европе мор затянулся надолго. С наступлением холодов французский консул в Милане обратил особое внимание на то, что многочасовые очереди за молоком в промозглом тумане делают стоящих в них домохозяек крайне уязвимыми для гриппа[53].

Отсидев полгода в английской тюрьме, ирландская национал-патриотка и суфражистка Мод Гонн вернулась в Дублин с тем, чтобы попросить съехать из ее дома поэта Уильяма Батлера Йейтса, которого она пустила к себе пожить на время отсидки. Не тут-то было, у Йейтса беременная жена как раз слегла с гриппом, и он попросту не пустил Гонн на порог ее же собственного дома. Кто бы мог подумать, что поэт так обойдется с женщиной, долгие годы служившей ему музой, той самой, которой он посвятил строки: «Путь твой усыпан моими мечтами; / Не растопчи же мои мечты!»[54]. Сама отринутая муза после этого будет бомбардировать поэта гневными письмами, а при случайной встрече в дублинском парке Сант-Стивенс-Грин они устроят безобразную сцену «прямо среди гуляющих нянек с колясками», о которой поведает биографам дочь поэта[55].

Случалось, однако, и такое, что грипп той осенью не убивал, а, напротив, спасал людей от гибели. Молодой венгерский физик Лео Силард, к примеру, заболел, когда его полк стоял в резерве в австрийском Куфштайне, получил увольнительную по состоянию здоровья и вернулся в родной Будапешт. Там его госпитализировали и положили «в общую палату, похожую на прачечную» из-за развешенных между койками мокрых простыней[56]. Сомнительно, чтобы такая сырость способствовала скорому исцелению, а потому Силарда еще даже не успели выписать, когда он получил письмо от командира полка, где тот сообщал, что все его однополчане погибли в битве при Витторио-Венето на итальянском фронте. А Силард благополучно выздоровел, перебрался в Америку, занялся изучением реакции деления ядер урана и стал одним из отцов атомной бомбы.

9 ноября кайзер отрекся от власти, 11 ноября было подписано соглашение о прекращении огня, – и по всему миру начались массовые празднества, создававшие идеальные условия для не менее массовой заболеваемости. Тысячные толпы высыпали на улицы Лимы, и через несколько дней в столице, а следом и на всей территории Перу вспыхнула эпидемия. Бал по случаю окончания войны, устроенный в Найроби не кем-нибудь, а местным Красным Крестом, имел аналогичные последствия для Кении, а тем временем давно перебравшийся в Англию американский поэт Эзра Паунд бродил под дождем по улицам Лондона и «наблюдал за воздействием прекращения огня на чернь», пока не «слег с простудой»[57], как ему поначалу показалось[58].

К декабрю 1918 года мир снова практически очистился от гриппа. Редкие уголки планеты избежали второй и самой убийственной осенней волны «испанки», а потому они заслуживают отдельного перечисления, это: Антарктика, небольшие острова, такие как остров Святой Елены в Южной Атлантике и остров Маражо в дельте Амазонки, и – только не удивляйтесь! – крупнейший в мире обитаемый остров (или даже наименьший из материков), а именно континентальная Австралия, ставшая блистательным исключением из правила, гласящего, что люди бессильны перед разгулом эпидемий. Строжайший морской карантин в портах позволил австралийским властям вовсе избежать второй волны испанского гриппа.

И тут, не иначе как на радостях, власти Австралии поторопились со снятием карантина, открыв с наступлением лета 1918/19 года (приходящегося на зиму в Северном полушарии) беспрепятственный доступ в страну через морские порты как раз подоспевшей третьей волне «испанки». По вирулентности она заметно уступала второй волне, но превосходила первую. В результате, завоевав плацдармы в портах, летний вирус унес жизни 12 000 австралийцев. Впрочем, бдительность к тому времени утратили не только в Австралии. Третья волна пришла, когда человеческие сообщества по всему миру близко не успели оправиться от последствий второй. В Нью-Йорке пик пришелся на конец января, а до Парижа грипп и вовсе добрался в разгар переговоров об условиях многостороннего мирного договора. Заболели многие члены делегаций всех стран-участниц, что лишний раз доказало (если кому-то еще требовались доказательства), что вирус внаглую не признает никаких границ, включая геополитические[59].

Некоторые исследователи считают зимнюю эпидемию 1919/20 года на севере Европы, четвертой волной все того же испанского гриппа, и в таком случае к числу жертв этой напасти следует добавить немецкого политолога Макса Вебера и умершего той зимой в Оксфорде канадского врача Уильяма Ослера, прославившегося яркими максимами и афоризмами, включая чеканную фразу «пневмония – единственный верный друг старика». Однако большинство сходится на том, что в Северном полушарии третья волна была последней и пандемия «испанки» в Северном полушарии закончилась к маю 1919 года. В Южном полушарии, однако, вирус продолжал сеять несчастья еще много месяцев, поскольку пандемия, в целом, добредала туда с запозданием относительно Северного.